Дети свободы - Марк Леви

Благодаря проделанной работе чужаки, вредившие Франции, проведут остаток жизни за решеткой.

– Хотя… -добавляет комиссар, перелистывая "бортовой журнал" Шарля, - с такими доказательствами можно уверенно сказать, что этим инородцам жить осталось недолго, их наверняка расстреляют.

Палачи уже начали пытать Марианну, Софи, Осну и всех, кого арестовали в тот день, а человек, предавший их своим молчанием, решивший по политическим мотивам не давать ход сигналу, что поступил от сочувствующих борьбе работников префектуры, уже готовится к вступлению в генеральный штаб Освобождения.

Узнав на следующий день о разгроме 35-й бригады имени Марселя Лангера, входившей в состав ИРС, он пожимает плечами и отряхивает пиджак, который через несколько месяцев украсится орденом Почетного легиона. Пока он еще майор внутренних вооруженных сил Франции, но скоро получит звание полковника.

Что же до комиссара Жильяра, отличившегося своим усердием перед властями, то в конце войны ему вверят руководство бригадой по борьбе с наркотиками. В этой должности он спокойно завершит свою карьеру.

25

Я уже говорил тебе, мы так и не сдались. Те немногие, кто избежал ареста, начали сорганизовываться заново. К ним присоединились парни из Гренобля. Во главе бригады теперь встал Урман; он не дал передышки врагу, и акции возобновились на следующей же неделе.

Уже давно стемнело. Клод уснул, как и большинство обитателей камеры; только я стоял у окна, пытаясь разглядеть звезды между прутьями решетки.

В глубокой тишине вдруг послышались рыдания одного из наших. Я подошел к нему.

– Ты чего?…

– Мой брат не мог убить, поверь мне, он был неспособен выстрелить в человека, даже в мерзавца-милиционера.

Самюэль отличается странным сочетанием мудрости и вспыльчивости. До встречи с ним я думал, что эти две черты не могут существовать вместе.

Самюэль утирает слезы, проводя ладонью по лицу; его впалые щеки смертельно бледны. Мне чудится, будто его глубоко запавшие глаза едва держатся в орбитах: на изможденном лице истаяли все мускулы, под тонкой, прозрачной кожей - одни кости.

– Это было так давно, - чуть слышно продолжает он. - Представь себе, нас было всего пятеро. Пятеро подпольщиков на весь город, и всем вместе не набралось бы даже ста лет. Сам я выстрелил только один раз, в упор, но это был отъявленный негодяй, один из тех, кто доносил на людей, пытал и насиловал. А мой брат был неспособен причинить зло даже таким гадам.

Самюэль как-то странно захихикал; из его легких, изъеденных туберкулезом, вырывался громкий хрип. Да и голос звучал странно, - низкий мужской тембр то и дело перемежали звонкие детские нотки. Самюэлю было всего двадцать лет.

– Я знаю, не стоило тебе рассказывать, это нехорошо, от этого еще больней, но когда я говорю о брате, я словно продлеваю его жизнь, хоть капельку, понимаешь?

Я не очень понимал, но все-таки кивнул. Какая разница, о чем он говорит, этот парень, - ему просто нужно, чтобы его кто-то выслушал. Все равно звезд на небе не было, а голод мешал мне заснуть.

– Это было в самом начале. У брата было ангельское сердце и милое личико. Он верил в существование добра и зла. Знаешь, я сразу понял, что он пропадет, - с такой голубиной душой воевать невозможно. А душа его была так прекрасна, так чиста, что рядом с ним не существовало ни грязи заводов, ни мрака тюрем, ее свет озарял утренние дороги, по которым люди шли на работу, еще не стряхнув с себя тепло постели.

Его невозможно было заставить убивать. Я ведь тебе уже это говорил, правда? Он исповедовал всепрощение. Только пойми правильно: он был храбрым, мой брат, он никогда не отказывался участвовать в акциях, но только не с оружием в руках. "Оно мне ни к чему, я все равно не умею стрелять", - говорил он, подсмеиваясь надо мной. Сердце не позволяло ему целиться в человека, а сердце у него было вот такое огромное, поверь мне, - говорил Самюэль, разводя руки. - И он шел на бой с пустыми руками, спокойный и уверенный в своей победе.

Нам дали задание вывести из строя конвейер на местном заводе. Там делали патроны. Для моего брата это было вполне логично: ведь чем меньше патронов сойдет с конвейера, тем больше спасенных жизней.

Мы с ним собрали нужные сведения. Мы ведь никогда не расставались. Ему было всего четырнадцать лет, и я считал своим долгом беречь его, заботиться о нем. Но если хочешь знать правду, я думаю, что все это время он меня опекал, а не наоборот.

Руки у моего братишки были просто золотые; видел бы ты, как он рисовал - он мог изобразить все что угодно. Пара штрихов, и твой портрет готов, да такой портрет, что твоя мама повесила бы его на почетном месте в гостиной. И вот, вскарабкавшись на заводскую стену в кромешной ночной тьме, он набросал план завода и раскрасил в разные цвета все его корпуса, которые выросли на листе бумаги, как грибы. Я стоял на стреме, поджидая его внизу. А он вдруг неожиданно начал смеяться - прямо там, в темноте; это был такой искренний и веселый смех, я унесу его с собой в могилу, когда туберкулез меня совсем доконает. Брат смеялся потому, что в центре своего плана изобразил дурацкого кривоногого человечка, похожего на его школьного директора.

Закончив рисовать, он спрыгнул со стены и сказал мне: "Готово, теперь можно смело туда идти". Вот видишь, какой он был, мой брат; окажись там жандармы, нам бы не миновать тюрьмы, но он плевать хотел на опасность, он любовался своим рисунком с кривоногим человечком посредине, хохотал от всей души, и, клянусь тебе, этот смех разгонял ночную тьму.

В другой день, пока он был в школе, я наведался на тот завод, побродил по двору, стараясь не слишком привлекать к себе внимание, как вдруг ко мне обратился какой-то рабочий. Он сказал, что если я пришел наниматься сюда, то мне нужно пройти по дорожке, которая тянется вдоль трансформаторов, и показал мне ее; поскольку он назвал меня "товарищ", я понял, что он имел в виду.

Вернувшись домой, я все рассказал братишке, и он включил трансформаторы в свой план. На этот раз он разглядывал свой рисунок серьезно, без смеха, даже когда я ему указывал на кривоногого человечка.

Самюэль на минуту смолк, переводя дыхание. У меня в кармане был припасен бычок, и я его раскурил, но не стал предлагать ему затянуться из-за его кашля. Он дал мне время насладиться первой затяжкой, потом продолжил свой рассказ, и его интонации менялись в зависимости от того, говорил он о себе или о своем брате.

– Через неделю моя подружка Луиза высадилась из поезда с картонной коробкой под мышкой. В коробке было двенадцать гранат. Один Бог знает, как она их раздобыла.

Знаешь, нам ведь оружие на парашютах не сбрасывали, мы были изолированы от всех и ужасно одиноки. Луиза была потрясающая девчонка, она мне очень нравилась, да и я ей тоже. Иногда мы ходили заниматься любовью неподалеку от сортировочной станции и до того увлекались, что не обращали внимания на то, что творится кругом; впрочем, у нас всегда было мало времени. На следующий день после того, как Луиза вернулась со своим свертком, мы должны были провести акцию. Была холодная и темная ночь, такая же, как вот эта… хотя нет, не такая, ведь тогда мой брат был еще жив. Луиза проводила нас до самого завода. Мы взяли с собой два револьвера, я раздобыл их у милиционеров - подстерег на улице сперва одного, потом другого и хорошенько стукнул по голове. Брат отказался брать оружие, так что я засунул оба револьвера в багажник своего велосипеда.