1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Всё стерпел Иов, оставаясь в вере своей твёрже всякого камня, ибо знал: есть суд, на котором оправдается только тот, кто имеет истинную премудрость — страх господень, и истинный разум — удаление от зла.

Шестого мая, в день Иова Многострадального, тезоименитство у государя императора. Знак тяжкой судьбы. Вроде знали об этом все, но особо не задумывались. И Григорий не задумывался — до той поры, пока не сделался вхож в чертоги царские. Пока не узнал тайну строго хранимую.

За десять супружеских лет родила императрица пятерых детей. Четыре царевны на радость и удивление росли здоровыми и весёлыми. А вот цесаревич долгожданный, младшенький — страшной болезнью страдал.

Так и называли царской болезнь, что досталась маленькому Алексею от прабабки, британской королевы Виктории. Больше шестидесяти лет правила она Британией, четырёх русских императоров видела — и не жаловала. Троим козни строила, а наследнику четвёртого с внучкой своей Алисой Гессенской передала хворь с названием чудны́м: гемофилия. Хворь, от которой спасения нет, которая передаётся по женской линии, а убивает — по мужской.

Кровь не свёртывалась у цесаревича Алексея. И полбеды, когда бы сочилась она из порезанного пальца или разбитой коленки. Как-нибудь, да унять можно. Но большой оказалась беда: сосуды такие слабенькие и тоненькие у наследника, что лопнуть норовили когда и где угодно — под кожей, в почке… И лопались ведь! Шишками кровавыми малыш покрывался, кровью исходил, а родители безутешные смерти его ждали всякий миг.

Тайной о болезни цесаревича, законного наследника российского престола, отгородились государь с государыней ото всего мира. Жить стали в Царском Селе, не в Петербурге. Принимать во дворце Александровском только самых близких. С весны до осени уезжать подальше, к морю. И молиться о явлении того, кто хоть чем-то поможет.

Царица в истериках билась, что ни день, рассудок теряла понемногу. Без вины виноватая, наделила она сыночка болезнью страшной — и смотреть обречена была, как мучается он, как по краю смерти ходит. Царь тоже в себе замкнулся: глядел на муки угасания сына и жены, казня себя за бессилие спасти любимых.

Григорий Распутин посланцем свыше для них стал. Увидал он государя скорбящего и враз припомнил день тезоименитства. Услыхал стенания и ропот государыни — прочёл ей из жития мужнина святого, Иова, как тот говорил жене усомнившейся:

Ты говоришь, как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, злого не будем принимать?

Но не словом утвердился Григорий при дворе, а делом! Знал он травы и отвары целебные, знал рецепты народные, и главное — силой своей таинственной мог кровь цесаревича останавливать. Не разговорами одними о Вере и Любви приблизился он к императору с императрицей, но принёс в государеву семью Надежду.

— Не век злой хвори терзать наследника, — говорил он, — вырастет Алексей из болезни, дайте срок.

В злобе бессильной глядели княжны черногорские с великим князем Николаем Николаевичем на ускользнувшего от них Григория. Пока он вроде как им принадлежал, пока средство чудодейственное от царской болезни в их руках было — любили его, лелеяли и холили, планы строили. А как сделался Распутин вхож во дворец — родилась из любви ненависть.

За стену, что государеву семью от всего мира отделяла, мало кто проникнуть мог. Но уж кто там оказывался — видно, чист был и нужен так, что без него не жизнь. Без Григория-то и вправду не жизнь цесаревичу, и как тигр с тигрицей растерзали бы теперь государь с государыней любого, кто попробует вещуна-целителя отнять!

Так и вышло, что те, кто раньше заставляли императора в мужика поверить, принялись теперь чернить и порочить Григория, интриги плести. Тут и Государственная дума осмелела. Депутаты, которые раньше самодержцу и слова поперёк сказать не могли, — на Распутина бросились, чтобы через мужика до Самогó дотянуться…

Пройдя по Бассейной к Литейному проспекту, около некрасовского дома Григорий снова повернул направо и пошёл в сторону Кирочной — обратно домой. Никуда ему нынче не надобно: к чему без толку Петербург шагами мерить? Знай иди себе неторопливо по Литейному проспекту да размышляй о будущности своей.

Мечта его, с которой в столицу приехал, сбылась: дал царь-батюшка денег на храм в Покровском. Целых пять тысяч дал! За разъезды Григория из столицы в Сибирь и обратно, или вот теперь в Крым — государева канцелярия платила. Чиновники, конечно, забывали о нём порой — они ж всегда больше о кармане своём пекутся. Ну, так мир не без добрых людей: находился кто-нибудь, кто ссужал рублей двадцать пять на дорогу. Дома в Покровском — семья, крестьянская работа, хозяйство отцовское, жить можно. Как выбирался Распутин в Петербург, тоже впроголодь не сидел — снова спасибо добрым людям; от издателя Сазонова его не гнали…

…только пора уже свою квартиру нанимать. Дочерей в Петербург на учёбу везти, жену. Да вот беда: денег откуда взять? Придётся всё же просить государя — больше-то некого. А что до княжон и прочих недругов заодно с теми двоими, которые на прогулках следом за Григорием ходят, — сам господь когда-то не всех убедить смог, вот и заготовил для неподдающихся взамен жизни вечной — ад и тьму.

За кутерьмой с разоблачением полковника Редля и пронырливым чешским репортёром-футболистом капитан Ронге ненадолго отвлёкся от своей стратегической затеи. Но в голове держал крепко: что бы ни происходило, война всё ближе, а враг известен и грозен. Россию привыкли сравнивать с медведем — начальнику австрийской контрразведки предстоящая схватка виделась чем-то вроде кабаньей охоты.

Много лет назад Максимилиан Ронге впервые оказался в Москве. Стояла зима. Приятели — русские офицеры — взяли его на псарню к отцу одного из них. Компания полетела в санях по скрипучему снегу до Рогожской заставы.

— Надо бы австрийцу нашему показать меделян в деле, — сказал кто-то.

Молодой Ронге, уже преисполненный впечатлений от знакомства с Россией, заинтересовался: что за меделяны?

— Увидишь, — с усмешкой обещали ему.

Он увидел.

По деревне тут и там тонули в сугробах старинные русские избы под снежными шапками. Из печных труб кисеёй струился душистый дым. На штакетинах забора торчали чёрные головы чугунков, а по снегу расстелены были разноцветные половички. Ронге залюбовался идиллической картиной — и вдруг, неизвестно откуда появившись, к нему подошла собака… Нет, не собака — огромный зверь.

Волчьего окраса, с густой грубой шерстью пёс тяжело глядел на него из-под нависших бровей страшными светло-жёлтыми глазами. Громадная львиная голова с небольшими прилегающими ушами и широким лбом, отвислые брылья на короткой морде, висячий подгрудок, мощные покатые плечи, широченная грудь — монстр отдалённо походил на сенбернаров, которых Макс видел во французских Альпах. Но этот зверь, массивный и коренастый, был вдвое больше самого большого из них.