Пропавшие в раю - Альбина Нури

Бабушка по отцовской линии, та самая Мария Сергеевна, которая восхищалась цветущими толстушками, под конец жизни повредилась рассудком. Что послужило толчком, точно неизвестно. Возможно, все дело было в сахарном диабете. Но только бабушка, прожившая семьдесят один год и умершая, когда Алексею было девять, последние пару лет почти никого не узнавала, путала имена, фамилии, даты и не ориентировалась в событиях.

Максим Петрович был ее единственным сыном. Сделать из него врача было мечтой всей ее жизни. Сама бабушка работала учительницей начальных классов. Дедушка, муж Марии Сергеевны, умер рано, его не помнил и не знал не только Алексей, но и сам Максим Петрович. Бабушка фактически воспитывала сына одна. Когда Мария Сергеевна вдруг заболела и стало ясно, что жить одна и обслуживать себя она не в состоянии, родители поменяли две квартиры – свою и бабушкину – на одну четырехкомнатную, чтобы ухаживать за ней. Марию Сергеевну поселили в светлой комнате без балкона, в дверь врезали замок. Дело было в том, что поначалу, когда у нее еще были силы, она постоянно убегала из дому. Бабушку находили, приводили обратно, уговаривали не хулиганить, а когда поняли, что все бесполезно, стали просто запирать.

Алексею, по причине малых лет, ухаживать за ней не поручали. Родители-медики заботились обо всем сами, да к тому же нашли хорошую сиделку, так что днем, когда все были на учебе и работе, за больной присматривала тетя Зина. Это была добродушная, молчаливая женщина, которая отлично знала свое дело. Кормила, поила, подавала судно, когда бабушка совсем слегла, подмывала, обрабатывала кожу, чтобы не было пролежней. Заодно присматривала и за маленьким Лешей.

Заболев, Мария Сергеевна изменилась настолько, что стала неузнаваемой. Леше никак не удавалось уместить в голове, что поселившаяся в дальней комнате злая старуха и его баба Маша – один и тот же человек. Баба Маша знала огромное количество сказок, песен, стихов и всевозможных историй, которые без устали рассказывала любимому внуку. Она пекла рогалики с вареньем, которые называла «рогульками». Делала тонкую, с волос, домашнюю лапшу, которую запускала в наваристый куриный бульон, и кормила Лешу любимым блюдом. Бабушкину «лапшичку», если бы ему разрешили, он мог бы есть три раза в день семь дней в неделю. Баба Маша ездила с внуком на дачу и там, на озере, научила пятилетнего Лешу плавать. Успела поводить его в первый класс и терпеливо делала с ним уроки, объясняя материал куда лучше, чем учительница Лидия Михайловна.

А потом бабушка заболела. Начиналось все медленно, практически незаметно. Она сползала в безумие шаг за шагом, и родители, занятые своими заботами и делами, не сразу разглядели в поведении Марии Сергеевны опасные признаки. Она стала беспокойной и тревожной. Могла, например, всю ночь не спать, прокручивая мысль о том, что Леша летом может утонуть в озере. Надевала на ноги непарную обувь. Могла выйти из дому в одном носке или двух, натянутых друг на друга платьях. Забывала, что уже звонила. По нескольку раз пересказывала одни и те же новости, задавала одни и те же вопросы. Садилась в автобус, который привозил ее в другой конец города, и не понимала, зачем сюда приехала…

К тому времени, когда родители забрали Марию Сергеевну к себе, процесс зашел уже далеко. Она стала агрессивной, громко кричала и сердито ругалась. Бабушка, которая сурово отчитывала внука за слово «дурак», вдруг стала произносить такое, что мама затыкала Леше уши и уводила прочь. Мария Сергеевна не узнавала никого из родных, зато постоянно требовала, чтобы к ней привели прокурора: желала написать заявление, что ее морят голодом. При этом ела много и жадно: забывая, что только что пообедала или поужинала, настойчиво требовала новую порцию. В результате бабушка вскоре стала весить под сто килограммов при росте метр шестьдесят с небольшим.

Но для Леши хуже всего были даже не ее постоянный аппетит, грубость, сквернословие и специфический запах, который неистребим в домах, где есть тяжелые больные. Хуже всего был его жгучий, необоримый страх перед бабушкой. Прежде у Марии Сергеевны был добрый, любящий, открытый, простодушный взгляд. Теперь она смотрела исподлобья, и в глазах светилась странная туповатая хитрость, словно она задумала что-то или знала нечто особенное, неизвестное всем остальным. Больная сделалась абсолютно непредсказуемой, ее поведение и слова никогда нельзя было спрогнозировать. Могла начать хохотать над чем-то, а в следующую минуту швырнуть в собеседника чашку. Говорила дикие, невероятные вещи, причем голос ее менялся, становясь басовитым, низким. Однажды Леша слышал, как мать шепотом говорила отцу:

– Максюша, у меня такое чувство, что, потеряв разум, она стала… не вполне человеком. Это уже какой-то другой биологический вид.

Леша тоже так думал. Ему часто казалось, что в бабушкино тело пробралось мрачное, злобное существо, и никогда, ни за что не оставался с ней наедине. Тот единственный раз, когда ему пришлось некоторое время пробыть с Марией Сергеевной в квартире одному, навсегда врезался в память. Это произошло примерно за четыре месяца до ее смерти. Она еще могла с чьей-то помощью подниматься и с трудом ковылять по комнате, из которой теперь никогда не выходила. Тетя Зина волочила ее от кровати к окну, от окна к двери, чтобы немного размять дряблые мышцы. Леша слышал, как они «гуляли»: сначала кряхтение и постанывание, потом шаркающие, волочащиеся короткие шаги. Сопение, глухое бормотание. Голос тети Зины, приговаривающий: «Вот умница, еще шажочек! И еще! Нельзя лениться, Марь Сергевна, надо больше двигаться!»

В тот день бессменная тетя Зина, которая раньше никогда не болела, слегла с высокой температурой. Уже на другой день от недуга не осталось и следа, и Леша (хотя никогда никому об этом не говорил!) потихоньку думал, что бабушка каким-то образом нарочно подстроила, чтобы они остались вдвоем. Мама с папой должны были вернуться примерно в семь вечера. Леше предстояло провести с бабушкой целых пять часов. Мама пару раз звонила узнать, как дела, и встревоженным голосом давала инструкции: сиди в своей комнате, занимайся, на бабушку внимания не обращай, она, скорее всего, спит, мы с отцом скоро придем.

Леша вел себя как пай-мальчик. Открыл дверь своим ключом, без проблем справившись с замком, который иногда слегка заедал. Вымыл руки, переоделся в домашнее, съел оставленный мамой обед и сел за уроки. Пока в квартире было светло, он даже забывал, что через коридор от него – комната, в которой заперта бабушка. Ближе к шести вечера стемнело, и он зажег свет. Уроки были давно сделаны, по телевизору ничего интересного не показывали, и он улегся на диван с книжкой.

Спустя некоторое время послышались знакомое натужное кряхтение и скрип пружин. Леша отложил книгу и прислушался. Похоже, бабушка ворочалась в постели. Ничего страшного. Он попробовал снова сосредоточиться на сюжете, но получалось плохо. Звуки из бабушкиной комнаты не прекращались. Они становились громче, настойчивее, и скоро уже не осталось сомнений, что бабушка пытается встать с кровати. «Она не сумеет!» – успокаивал себя Леша. Стараясь двигаться бесшумно, он поднялся с дивана и теперь стоял возле двери, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате.

Вопреки его надеждам, бабушка сумела. Через некоторое время кряхтение и скрип сменились шарканьем. Леша похолодел: шаги приближались. Он прекрасно знал, что бабушка не сможет выбраться наружу («Добраться до меня!»). Ее дверь запиралась на ключ, а ключи были у родителей и тети Зины.