Преданный друг - Юлия Леру

какие-то тяжелые оковы, сдавливающие грудь — и она расправилась, и плечи у меня тоже расправились, и голова вздернулась, чтобы подставить довольное лицо солнцу.

Я делаю все правильно, билось внутри.

Я делаю то, что хочу — и это правильно.

Ощущение странной свободы, овладевшее мной, буквально заставило меня порхать.

До возвращения мамы и Олежки из магазина я успела разложить наши вещи и унести чемоданы в кладовку. Протереть пыль. Пройтись по дому пылесосом. Вымыть пол и полить цветы — и все это мурлыча себе под нос арию Вани из «Ивана Сусанина», слова которой всплыли в моей памяти спустя почти пять лет.

— Ах, зачем не витязь я,

Ах, зачем не богатырь?..

В какой-то момент я даже остановилась посреди комнаты, пораженная осознанием того, что я пою не потому, что мне плохо, а потому, что хорошо. И когда Олежка переступил порог, громко заявив мне, что на них по дороге чуть не напали гуси, но ондаже не испугался, прижала к себе сына и расцеловала его в щечки так звонко, что мы оба рассмеялись.

— И ты даже не убежал от гусей?

— Не убежал, — подтвердила мама, вешая плащ на вешалку и глядя на нас с улыбкой. — Правда, жался ко мне, но шел с их стороны и кричал: «Кыш! Бабушка, проходи!».

Мой храбрый сынок. У меня от нежности зашлось сердце.

— Бабушка, а ты будешь заводить гусей? — спросил Олежка, когда мысль, как всегда неожиданно, пришла в его голову. — Лучше не заводи. А то я во двор не зайду.

Забирая у своего храбреца курточку, я засмеялась и потрепала его по макушке.

— Нет, сынок, своих гуси не трогают. Гусятки привыкнут к тебе, пока вырастут, и будут знать, что ты — свой. Я бабушкиных гусей по голове гладила, совсем ручные были.

Олежка округлил глаза.

— По голове? И я смогу?

— Сможешь, — подтвердила я. — Обязательно сможешь.

— И даже гусака?

— И даже гусака. Перышки у гусей на голове такие мягкие-мягкие, тебе понравится.

Глаза у сына загорелись.

Мы уселись в зале и играли в космическое путешествие до самого вечера. А когда Олежка заснул, и мы с мамой перебрались в кухню, чтобы под негромкое бормотание телевизора перегладить белье, я сказала ей, что остаюсь. Просто сказала, не став ничего объяснять и не спрашивая у нее совета, и снова повернулась к столу, на котором гладила, и к утюгу.

— Лаврик, значит, не знает еще ничего, — складывая белье в стопку на стуле, проговорила она после короткого молчания.

Сердце у меня екнуло.

— Нет. — Я тоже помолчала, доглаживая наволочку, но потом отложила ее и все-таки посмотрела на маму. Ее брови были чуть сдвинуты, а губы — сжаты, и на мгновение я испугалась, что она станет уговаривать меня позвонить сейчас. — Я скажу ему, мам, но потом, ладно? Когда он прилетит из Москвы. А сейчас я хочу всего лишь два дня покоя. Они ведь не сделают погоды.

— А ребенку когда скажешь?

— Когда поговорю с Лавриком, — сказала я.

— А Егору?

Я отдала ей наволочку и невесело улыбнулась, пряча чувства.

— А зачем мне ему говорить? И так узнает. Я ведь не к Егору возвращаюсь, мам, я просто здесь остаюсь, дома. У себя дома.

Мама аккуратно сложила наволочку и положила на стопку белья, а после дотянулась теплой рукой, пахнущей дрожжами, до моей щеки и с легким вздохом погладила меня по лицу.

— Упустила я тебя. С отцом все возилась, пока он болел, не до тебя было, а потом ты замуж вышла и уехала… упустила. Выросла ты без меня, Никуш. Не знаю вот, какой совет тебе сейчас дать, да и нужен ли он тебе. Ты уже давно сама все решаешь…

Я обняла ее и поцеловала в щеку, не зная, что на это ответить.

— Ну что ты, мам. Ничего ты меня не упустила, — сказала неловко. — А решить, так, конечно, я сама должна все это решать. Я же уже взрослая.

На следующий день я, вернувшись из садика и приготовив ужин, взялась за дела. Я перекопала огород, почистила курятник, постелила свиньям свежую подстилку из сена, не забыв позвать сына, чтобы он мог почесать хрюшек за ухом и послушать довольное «фру-фру». Поросята тыкались гладкими пятачками в просветы между досками загона, и Олежка хихикал и пытался их пощекотать.

Марина сказала, что мне надо всего лишь получить справку у врача — и наш садик будет готов принять моего сына в среднюю группу. И я буду видеть Олежку целый день, а значит, не придется думать, с кем оставлять его, если я и мама будем работать одновременно.

Это был бы прекрасный выход, размышляла я уже вечером, сидя с сыном на полу среди разбросанных игрушек и пытаясь заставить себя не думать о Егоре. Я вспоминала его слова о любви — и мое сердце трещало и искрило, как подожженная бенгальская свеча. Я вспоминала его слова о доверии — и свеча гасла и чадила удушливым дымом мне в лицо.

Я сделала свой выбор без оглядки на возможность быть с ним снова, и это была правда, но сердце к вечеру начинало стучать особенно громко: а вдруг это твой второй шанс, твой второй шанс…

— Сынок, — сказала я, поднимаясь и глядя на часы, когда маленькая стрелка подползла к девяти, — давай-ка доигрывай и собирай игрушки. Я сейчас поговорю по телефону и будем купаться и спать. Мам!

— Ау? — откликнулась она из кухни, где смотрела сериал.

— Я выйду на улицу, поговорю. Глянешь, чтобы Олежка игрушки собрал?

— Гляну. — Она кивнула мне, когда я прошла мимо, схватив на ходу ветровку с вешалки в прихожей, и, к счастью, ничего спрашивать не стала. — Гляну, иди.

Я вышла на крыльцо и спустилась по ступеням, вдевая руки в рукава ветровки. Ветер был еще теплый, но ночная прохлада уже опускалась на землю и иногда ухитрялась пробирать до костей. Я вздрогнула, доставая из кармана халата телефон, запахнулась, стуча зубами и кляня себя за голые ноги, но домой все же решила не возвращаться.

Уверена, через две минуты я забуду о холоде. Лаврик умеет злиться так, что у собеседника дым валит из ушей.

Он взял трубку на третьем гудке и ответил невнятным «а». На заднем фоне читала новости диктор — я краем уха услышала, как снова сообщают о взрыве КамАЗа, которым управляла террористка-смертница, где-то в Чечне, но Лаврик тут же переключил канал, и до меня донесся звук рекламной заставки.

— Привет, — сказала я.

— Привет, Никанор Палыч, — сказал Лаврик, зевнув, но