Трансатлантика - Колум Маккэнн

Спрос вырос. Больницы. Пароходы. Рестораны. Рыбные ларьки. Кондитерские. В некоторых гостиницах даже стали класть лед в напитки.

Спустя шесть лет Лили Эрлих смогла послать своего старшенького из выживших, Лоренса, в Чикагский университет. А потом и Натаниэла с Томасом. Зимой 1886-го Эмили исполнилось четырнадцать. Почти целыми днями сидела в спальне, не расставалась с книжками. Поначалу Лили думала, что девочка терзается одиночеством, но вскоре выяснилось, что Эмили хлебом не корми – дай задернуть шторы, зажечь свечку, почитать в свечном мерцании. Пьесы Шекспира. Лекции Эмерсона. Стихи Харта, Сарджента, Вордсворта[46]. Спальня набита книгами до потолка – обоев не видать.

Собственные книжные опыты Лили долго не продлились; зато она растила свою девочку. Этого уже довольно.

Зимой 1887 года Лили разделила свой ледовый бизнес. Три равные части трем сыновьям. Лоренс вернулся из университета в сером костюме и при бабочке, обзавелся восточным акцентом. Двоих младших мальчиков интересовали клубы пара над сортировочными: свои доли они продали, приподняли шляпы, распрощались. Натаниэл уехал на запад, в Сан-Франциско; Томас – на восток, в Торонто. Эмили не досталось ничего – не по злобе, просто по традиции. Лили и в голову не пришло. Мать и дочь купили домик поменьше на Гравой-роуд. Перед домом развели сад. Ни с кем не дружили. По воскресеньям одевались в церковь: длинные перчатки, широкополые шляпки, белые вуали на глаза. Порой их видели вдвоем на променаде. За Эмили никто особо не волочился. Да Эмили и не ждала. Она едва ли считалась красоткой. Ее поглощали книги. Порой вечерами Лили звала Эмили к себе в постель – лечь под одеяло, устроиться на подушках и почитать вслух. Я родился в Такахо, что под Хиллзборо и милях в двенадцати от Истона, в округе Толбот штата Мэриленд.

Дом на Грейт-Брансуик-стрит был теперь далек – иная повседневность, иные шумы. Словно сами годы позабыли, кем она прежде была. Тени целых сорока лет.

О последних модах ее лучше не спрашивать, но по торжественному случаю она надела длинный лиловый «полонез» под приталенный жакет. Под горлом – аметистовая брошь. Седые волосы убраны под изогнутые поля сиреневого капора.

Она медленно выступила из кареты, зашаркала под руку с Эмили, которая надела простое платье из альпаки. Вечер выдался прохладный. Только что стемнело. Лили растерялась в танце огней, в плотном течении множества тел. Они вошли в гостиницу. Мимо гранитных колонн. Под беглыми взглядами коридорных. По вестибюлю плыли высокие ноты фортепиано. В глубинах тела Лили ныне обитала тупая боль. Руки, колени, щиколотки.

Лили мельком посмотрела на большие деревянные часы в углу возле эркерных окон. Слишком рано. Вокруг стояли женщины в дорогих шалях и платьях. Несколько мужчин в смокингах и пиджаках. Сумбур и суета. И группки негров по углам. В основном мужчин. Какое большое собрание.

Она подступила ближе. Сквозь строй. Наверняка все смотрят. Вдоль решетчатой стены пробралась вперед, обнаружила пейзажные полотна – можно сделать вид, будто любуется, – притянула Эмили к себе.

– А теперь тихо, – сказала Лили.

– Я же ни слова не сказала, мама.

– Все равно помолчи.

По всему вестибюлю щиты на распорках, на щитах – его имя. А ниже – «Национальная ассоциация суфражисток».

Под канделябрами бродили женщины стайками. Вели серьезные беседы. В баре воздух полиловел от дымных клубов. Вдалеке звякали бокалы.

Пианист приступил к новой мелодии. Лили повернулась к Эмили, заправила ей за ухо прядь, бежавшую из косы.

– Мама.

– Тихо.

– Вон он, – сказала Эмили.

Лили увидела его у дальней стены вестибюля. Даглассу стукнул семьдесят один год. Седая шевелюра по-прежнему весьма и весьма обильна. Черный пиджак, белая сорочка со стоячим воротником. Белый платок в нагрудном кармане. Пиджак он наполнял собою туго, слегка ссутулился, но в нем осталась весомость: грузнее, шире, однако непринужденнее. Его окружали женщины, восемь или десять. Пылко склонялись к нему. Он стоял, чуть отстранившись, но затем сложил руки чашкой, отпустил какое-то замечание, и женщины рассмеялись; все они были точно детали замысловатого часового механизма.

Он оглядел вестибюль. Может, Лили померещилось, но, кажется, его взгляд задержался на ней. Может, у нее за спиной кто-то шевельнулся, завозились люди. Когда она снова обернулась, он уже зашагал к гостиничному залу.

Все собрание потянулось за ним. Порывом ветра. Световым кильватером. Будто всех засасывало следом. Она споткнулась. Ей снова семнадцать. Стоит перед домом Уэбба. Прощается с Даглассом. Свет дублинского утра. Пожатие руки. Так необычно. Скрип кареты. Потом ей пенял дворецкий Чарльз. Да как ты посмела. Мельчайшие мгновения – они возвращаются, застывают, выживают. Цокот копыт по брусчатке. И как он посмотрел на нее, уезжая. Как он распахнул день. Фейерверк возможностей. У меня тут почти ничего нет – да вовсе ничего. Комнатушка под крышей. Черные лестницы, вновь и вновь. Они меня все равно что присвоили. Поработили. Ушла затемно. И как стыдно было в Корке. За столом у Дженнингсов. Он ее не узнал. И в порту тоже. Не спешился. Она для него не больше, чем сметенные бумаги, отмытый ковер, веник на половицах, ярд ситца. Но чего она хотела? Чего ждала? Громко заржали лошади. Взметнулись чайки. Дождь. Она не могла взглянуть ему в глаза. Ливень пеленами летел в лицо. Такая вот судьба. Ступила на борт, исчезла. Сплошная сумятица. Она была так юна. Пароходный гудок принес облегчение.

Лили взяла Эмили под руку, и они вместе направились через вестибюль. У дверей зала стояли двое полицейских, дубинками постукивали по ногам. Глянули на нее, ничего не сказали. Зал набит почти битком. Ряд за рядом – женщины на складных стульях. Вокруг каждой расправлена юбка.

Лили и Эмили сели на задах. Лили сняла перчатки, ладонью накрыла руку дочери, пальцем погладила ее запястье изнутри.

Дагласса представила бледная женщина в черном жакете. Воздух зарябил аплодисментами. Дагласс вышел из первых рядов. По боковым ступенькам забрался на сцену. Медлительность он хорошо скрывал. Приблизился к кафедре. Оперся на нее обеими руками, посмотрел в зал. Он благодарен за такое вступление, сказал он, рад оказаться в этом городе, центре многих крестовых походов демократии, которую он поддерживает с таким пылом. Голос его слегка подрагивал.

Он помолчал, затем выступил из-за кафедры, словно хотел показаться залу в полный рост. Начищенные башмаки, темные брюки, приталенный пиджак. Кожа светлее, чем помнилось Лили. Он раскинул руки, выдержал паузу. Когда будет написана полная история борьбы против рабства, немало ее страниц будет посвящено женщинам. Он произнес это будто впервые, будто отыскал эти слова, делая последние шаги по сцене, – тихо, почти шепотом, делясь с залом тайной. Борьба раба всегда была подлинно женской борьбой. Зал тотчас загомонил. Поднялась грузная дама, захлопала. Ее примеру последовали еще несколько. В первом ряду какой-то мужчина вскинул руку с книжкой, закричал: Ниггер, убирайся домой! Вспыхнула кутерьма. Замахали руки и ноги. Недовольного вывели. Вместе с ним ушли четыре женщины. Дагласс воздел руки, раскрыл белизну ладоней. Воцарилась тишина. Когда в мир приходит великая истина, никакой силой не заточить ее в темницу, не подавить, не назначить ей границ. Лили различала в нем целый оркестр, множество инструментов, тысячи звуков. Голос громок и раскатист. Истине суждено лететь вширь, пока она не поселится в мыслях этого мира. Он расхаживал по сцене. То и дело выходил из озерца света. Ботинки стучали по половицам. А истина в том, что женщина имеет право на равные свободы с мужчинами. Она родилась с этим правом. Была наделена этим правом, сама еще того не постигая. Разумные основы достойной власти кроются в женской душе. Лили чувствовала хватку дочериной руки, все крепче и крепче. Вокруг Дагласса живым вихрем роились пылинки – будто сама пыль во что-то складывалась.