Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

форм воспоминаний об умерших – только проявление той самой первобытной скорби, нежелания смириться с необратимым.

Все это пустое. Любой, кто умеет читать, может прочесть это в книгах, в газетах, в толстых журналах. Мне необходим другой ответ. Правдивый.

– А что, если человек видит мертвых… наяву? Рядом с собой. Что, если они обращаются к… этому человеку? Ночью и днем.

Он молчит, изучая меня взглядом, в котором нет ни капли привычной иронии.

– В таком случае это симптом болезни. Надо признать, довольно редкой и не до конца изученной. – Он говорит все тише, все тяжелее роняя слово за словом. – Редкой… как… как… Почему вы спрашиваете, Магдалена? Это из-за ваших подруг? Вас что‑то тревожит?

Я чувствую, как жар удушающей волной заливает мое лицо, шею, грудь и даже руки.

– Ничего такого, пан доктор. Это все для сочинения. Помните? По «Гамлету».

Пан Лозинский хочет спросить о чем‑то еще и даже открывает рот. Но тут я скороговоркой выпаливаю благодарности за лечение, разворачиваюсь на каблуках и быстро покидаю кабинет. Я почти бегу. И черт бы меня побрал, если я еще хоть раз заговорю с кем‑то о своей беде.

* * *

31 октября 1925 г.

Пансион умирает. Это было совсем незаметно, пока я проводила дни в кровати лазарета, то грызя яблоки и листая учебники, то глядя в далекий потолок с лепниной в виде листьев дуба. Пансион умирает прямо на глазах так же, как когда‑то рождался.

Скандал есть скандал. В тех кругах, из которых происходило большинство пансионерок, репутация превыше всего. И если гибель сироты и побег дочери скромных родителей не произвели должного резонанса, то самоубийство дочери колбасного магната – одного из самых богатых дельцов воеводства – произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Нет, в тех кругах, откуда происхожу и я, не принято брать школу штурмом, трясти кулаками, швырять камни в окна. Вместо этого день за днем, будто по заранее оговоренному расписанию, прибывают блестящие автомобили. Они останавливаются строго напротив крыльца и распахивают дверцы, обнажая красную обивку нутра.

Это прибывают родители девочек или их поверенные. Они редкой вереницей следуют через весь наш особняк, странно ощетинившийся и даже более негостеприимный, чем прежде. Эти люди заранее посылают за своими подопечными, чтобы собирали вещи и прощались с подругами. Затем они передают пани Ковальской – совершенно высохшей и почерневшей за последнюю неделю – конверты с бумагами. В этих бумагах требование вернуть документы девочек, изъять их личные дела из архива такой неблагонадежной организации, а также вежливо сообщают, что пани Ковальская обязана немедленно вернуть родителям бывших учениц остаток оплаты за обучение в этом семестре.

В коридорах становится все тише и тише день за днем… И вот нас осталось немногим больше тридцати. Но и это ненадолго. После Рождества по этим коридорам будет гулять только сквозняк.

Обо всем этом мне рассказала Мария, а уж она умудрилась подружиться со всеми кухарками. Всем известно, что никто не знает о жизни дома больше, чем эти женщины.

Все, что оставалось делать, – это ждать. Расписание занятий стало совсем шатким: уроки географии из него пропали вовсе, а наставница по немецкому покинула «Блаженную Иоанну» со скандалом, мол, после всей этой истории ее не возьмут ни в одну приличную школу, и требовала отступное.

Жаль директрису. Ее буквально рвут на части.

Меня же настиг странный покой. Я часами сижу на подоконнике большого окна в библиотеке, читаю какую‑то поучительную ерунду и ем маленькие пирожки, которые приношу сюда прямо на тарелке. Когда пальцы пачкаются, я мстительно вытираю их о форму. Все равно она скоро мне уже не пригодится. Это затишье перед бурей. Я покорилась этому чувству и перестала сопротивляться. Пусть море играет мной, будто щепкой. Щепки не тонут. Призраки не причиняют вреда.

Стараюсь забыть о моем разговоре с доктором, о том, что я якобы больна. Это что же значит: из-за того, что я вижу девочек, как они танцуют и улыбаются, меня нужно запеленать в смирительную рубашку? Ерунда какая.

Я вполне здорова, могу пробежать вниз и вверх по всем лестницам пансиона и даже не запыхаться. Могу за десять минут выучить наизусть стихотворение в шестнадцать строк или доказать сложную теорему. Не пускаю слюну, отчетливо произношу все слова, ем ножом и вилкой. Я не бросаюсь на людей, я не…

Нет! Мой лоб утыкается в ледяное стекло. Дыши, Магда, дыши ровно. Остынь. Все это морок, нервы. Экзамены, университет, смерть Каси… Я нормальна!

Мне вспоминается конец нашего третьего года. Я не попрощалась с ней толком – все не могла простить глупого вранья о том, что якобы отец едет за мной, в то время как он уже был мертв. Мы с Даной еще посмеивались над тем, как сильно она закатывала глаза во время наших «сеансов». Смеялись над ее болезненной бледностью и выговором – над всем. Я мстила мелочно. Источала яд, и с ним понемногу выходило мое ядовитое горе.

Но в какой‑то момент до расставания на летние каникулы мне показалось, что Кася Монюшко уже не здесь. Что ее разум больше никогда не будет с нами. Взгляд девочки двигался по такой странной, фальшивой траектории, что глаза казались кукольными. Тогда шутки о том, что Кася безумна, как Офелия, уже не казались смешными. Она потеряла родителей, нашу дружбу и своего маленького питомца. Нашего питомца. На один миг я была уверена, что это ее конец.

Но после каникул она все же вернулась. Еще более исхудавшая, как сухая былинка на ветру, прозрачная до синевы льдистых вен под кожей. Еще более отравленная печалью и одиночеством. Но совершенно в своем уме, я была в этом уверена. И от облегчения я простила ей все глупости, что она наговорила мне до этого. Смею только надеяться, что тогда она тоже простила меня.

Пусть даже сейчас мне самое место в сумасшедшем доме, но стоит мне покинуть этот проклятый пансион, как разум вернется точно на свое место. И я останусь собой. Я никому не причиню вреда.

Особняк продают. Снова.

Если так подумать, недолго он был пансионом и носил имя святой. Время от времени его посещают не поверенные родителей, а покупатели. Присматриваются, принюхиваются. Ковыряют холеными ногтями обои и резные деревянные панно. Стучат в стекло старинных часов с запертой в них птицей. Заглядывают в каждый класс, в каждую комнату, дортуар, чулан. И я спинным мозгом чувствую – одна Дверь тоже ждет, чтобы ее открыли.

После лазарета мой сон не стал лучше. Сложно было уснуть, думая обо всех этих пустых комнатах, голых кроватях, отбрасывающих решетчатую тень на паркет. Видимо, именно поэтому, когда Клара и Мария позвали меня на ночные посиделки, я согласилась прийти. Без Даны нам стало нечего делить.

Их комната всегда казалась мне уютней, чем наша с Касей. Здесь обои нежно-сиреневого цвета и свет ласковей из-за того, что окно ничто не заслоняет. Стены и полки украшают Кларины рисунки. Они невероятные – животные Африки просто как настоящие, люди с умными и чуть грустными лицами в пышных одеждах прошлого. Больше всего мне понравились драконы: с пламенной чешуей и загнутыми когтями-кинжалами. Как такое только может прийти на ум? Поразительно.

При виде меня Марыська заговорщически подмигивает и подпирает дверь стулом.

– Все наставницы разъехались, но она опасалась, что пани Новак заподозрит неладное и затеет ночной обход. Это сорвало бы