Великаны сумрака - Александр Поляков

Симпатию вызвало и то, что молодой следователь реши­тельно отверг протекцию своего троюродного дяди, влиятель­ного в столице начальника «черного кабинета» (все об этом знали!) Антона Ивановича Лидерса, вхожего в апартаменты недавно назначенного шефом жандармов генерал-адъютан­та Мезенцева. Добрый дядюшка настоятельно советовал бед­ному племяннику послужить «лазоревому ведомству», уже и место присмотрел, но Рачковский ответил ему насмешливой запиской, которую под веселые реплики и аплодисменты ог­ласил в компании ссыльных.

Само собой, Петр Иванович успел нажить себе немало вра­гов среди местного начальства. Но и это льстило самолю­бию, поднимало авторитет. Одно омрачало торжественные проводы. Здесь, в захолустной Пинеге, его неожиданно отыс­кала ветреная красавица Ксения Шерле, бывшая супруга, еще в Одессе сбежавшая от Рачковского с более платежес­пособным любовником, и вот теперь, похоже, желающая сно­ва вернуться к «чернявенькому котику». Разумеется, если этот «котик» заполучил хорошее место, может содержать люби­мую жену, не изводя ее, несчастную, голодом и нищетой, не попрекая рублем, истраченным на заколки.

Следователь заволновался: скорее надо уезжать, скорее! Впрочем, волоокая мадам Шерле вслед за письмом могла и сама объявиться в любой момент и где угодно. И поэтому Рачковский всю дорогу настороженно вертел головой, видя в каждой выходящей из соседнего купе даме неотразимую Ксению Мартыновну. Господь миловал — пока все обошлось.

В Петербурге Петр Иванович появился в элегантном се­ром пальто, твердой черной шляпе, с тростью в руке; высо­кий, плотного сложения брюнет с большими усами и щеголь­ски подбритыми баками вошел в актовый зал университета, где гремел многоголосо и юно студенческий бал. Привел его порывистый Бух, заканчивающий свою яростную книгу «Земля — народу». Оживленный Бух подводил смущенного Рачковского то к Тихомирову, то к Морозову, беседующему с мрачноватым Георгом (так себя называл) Плехановым, то к Семенскому; последний хотя и давно закончил курс и слу­жил судебным приставом Петербургского окружного суда, но со студенчеством дружбу водил. И не просто водил — по­могал деньгами юным социалистам, прятал их в своем доме от филеров, хранил в подвале запрещенную литературу.

Здесь, на балу, Тихомиров и познакомился с Александром Михайловым, тут же взгромоздившимся на стул с бокалом янтарного тенерифа.

— Господа! Господа, п-п-рошу в-в-нимания! — вскричал с легким заиканием; стул от каждого произнесенного слова потрескивал под полноватым телом.

Заговорил бойко, чуть развязно, перехватывая бокал из од­ной руки в другую—о русском произволе, о беззакониях в тюрь­мах, о кровожадном шефе жандармов Мезенцеве; ведь именно III отделение решительно опротестовало ходатайство суда пе­ред Царем по делу 193-х — о значительном смягчении наказа­ния для многих осужденных. Заговорил и о маленькой герои­ческой женщине, которая, рискуя жизнью, карающим выстре­лом наказала надругательство над человеческой личностью.

— Господа, пьем за здоровье Веры Засулич! Ура! — Михай­лов осушил бокал и спрыгнул со стула.

Тихомиров заметил, как засияли глаза нового знакомого Рачковского, как тот восторженно кинулся жать руку орато­ру. Это слегка покоробило: ишь, с минуту назад представил­ся, а уж лезет, чуть ли не с объятиями.

— Пойми, Лев, засиделся человек в своей Пинеге, — за­щитил Рачковского Николай Морозов. — К тому же Бух его привел. А уж он-то людей чует. Я о другом. Саша Михайлов попросил с тобой потолковать.

— О чем же? — спросил нетерпеливо.

— Видишь ли, в Питере почти два года действует народни­ческая организация «Земля и Воля».

— Знаю, наслышан. Перовская говорила.

— Да, Соня все еще пытается собрать чайковцев, — пожал плечами Морозов. — Напрасно время тратит. Коли есть спло­ченная организация, конечный политический и экономичес­кий идеал которой — анархия и коллективизм. И название, по-моему, превосходное.

— Ну, как, поговорили? — уверенно приобнял их сзади незаметно подошедший Михайлов. — Согласитесь, Тихоми­ров, пора нам объединять силы в кулак. Но организация мо­жет быть сильной лишь тогда, когда опирается на народные требования и не насилует выработанного историей экономи­ческого и политического идеала русского человека.

— Согласен. Я об этом думал в заключении, — кивнул, вращая глазами, Левушка, легонько освобождаясь от фами­льярных объятий. И продолжил — решительно: пусть, мол, знают, с кем имеют дело; зря, что ли, в крепости спичечные версты вышагивал да песочек пересыпал? — Полагаю, что коренные черты русского народа весьма социалистичны. Уверен: если бы желания и стремления народа были бы сей­час осуществлены, то.

— То это бы легло крепким фундаментом успешного соци­ального дела в России, так? — с улыбкой продолжил Михай­лов.

— В общем, да, — чуть раздраженно повел плечами Тихо­миров: генеральства над собой не терпел давно.

— Но мы здраво оцениваем обстановку, — как ни в чем не бывало взял с подноса новый бокал Михайлов; хозяйским жестом предложил Тихомирову последовать его примеру. — Поэтому.. Поэтому мы суживаем наши требования до ре­ально осуществимых в ближайшем будущем. И наши требо­вания — это народные требования в данную минуту. Мы при­шли к выводу, что они сводятся к четырем главнейшим пун­ктам.

Боковым зрением Левушка увидел, как в широко распах­нутые двери вошел долговязый Леон Мирский, за участие в демонстрации отчисленный из медицинской хирургической Академии. Мирский темными ищущими глазами огляды­вал сверкающий огнями и улыбками актовый зал и при этом бережно вел под руку роскошную блондинку с высокой при­ческой, которая тоже вертела воздушной головкой по всем сторонам.

Михайлов негромко говорил о том, что ближайшая цель «Земли и Воли» — народное восстание, что кружок делится на общины, говорил о безусловном принесении каждым чле­ном всех своих сил на пользу делу, всех средств, связей, сим­патий и антипатий, и даже своей жизни. Разумеется, Тихо­миров и Перовская будут приняты, причем, приняты вне об­щих правил, без голосования — как подлинная аристокра­тия грядущей революции.

И в эту минуту раздался торжествующий крик спутницы Леона Мирского:

— Петенька! Рачковский!

Недавний житель Пинеги как раз оживленно беседовал у благотворительного буфета с двумя Александрами — Баран­никовым и Квятковским, деятельными землевольцами. Ри­суясь, показывал все то же письмо от великого Бакунина, в тихом Берне грезившего о безгосударственных формах орга­низации жизни русского общества. Свобода, равенство, спра­ведливость для трудящихся, и безо всякой эксплуатации. Так и только так! И хорошо бы сорганизоваться людям не в угне­тающее личность государство, а на социально-политичес­ких началах самоуправления, автономии и свободной феде­рации индивидов, общин, провинций и наций; и, конечно, на началах социализма.

— Как же это гениально, господа! — горячился Рачковс­кий. — Свобода без социализма — несправедливость, соци­ализм без свободы — рабство!