Великаны сумрака - Александр Поляков

— Та-а-ак, офицерский русский кинжал. Длина клинка почти в аршин. Хорош. А это — черноморский, казачьего войска. Покороче будет, зато ширина — целый вершок. И весит — поболее фунта, поди. Теперь — нож поясной.

Михайлов с одобрительной усмешкой посматривает на Кравчинского. Дворник знает, что на Сергея можно поло­житься, особенно в рискованном деле; характер — рыцарс­кий, смелости — самой отчаянной, временами граничащей с каким-то детским легкомыслием. Помнится, прошлой зи­мой друзья задали ему хорошую трепку за то, что он, одетый в мужицкий полушубок, опаздывая на кружковскую сход­ку, пустился бегом прямо по середине Литейной. «Как ты мог?

Это же подозрительно! В таком одеянии тебя схватили бы как обычного воришку..»

В большом восторге от Кравчинского и Коля Морозов. Вот встал, подошел к столику, взял кинжал, повертел с сияющи­ми глазами и ловко вбросил в окованные металлом ножны.

— Подсайдашный ? — спросил.

— Он, — кивнул Сергей, передернув широкими костисты­ми плечами. — Таким вот Гейкинга проткнули.

Тихомиров поймал выразительный взгляд Георга Плеха­нова. Видно, что и тому не по душе мясницкие настроения Кравчинского. Но ведь и Плеханов — тоже не паинька. По­здний отпрыск разорившегося в прах помещика, запойного пьяницы, безобразника и буяна, который о себе только так и говорил: я, мол, други мои, профершпилился! Проигрался, стало быть. И что от такого родителя может произойти? Пра­вильно, щурился Георг: или революционер, или червонный валет.

И чего Кравчинский привязался к этому злосчастному Гейкингу? Поддержанный взглядом Плеханова, Тихомиров осмелел.

— Не знаю. А стоило ли убивать барона? Студенчество в Киеве не сочувствует. — сказал негромко.

— Что? — вскинулся Кравчинский. — Да он жандармом был! И, следовательно. Притом я член исполнительного ко­митета Осинского. И комитет поручил мне.

Тихомиров не ответил. Бросил короткий взгляд на Сергея.

«На кого же он похож? Точно: на мавра. Курчавые темные волосы, борода. И при этом—совершенно белокожий. Стать — богатырская. Женщины, поди, без ума. И все же. Не знаю, не знаю. Нет, убийство Гейкинга — большая однако мер­зость. Да, надо бороться с правительством, готовить револю­ционный переворот, но. Зачем же протыкать кинжалом без­защитного? Ведь, говорили, этот барон ходил по улицам со­вершенно открыто. И к службе относился без усердия, фор­мально. А что, если.»

Соня куда-то засобиралась. Фроленко проводил ее до две­ри, задвинул засов.

Какая-то странная, тревожная догадка пронзила Ле­вушку.

«Именно — потому что ходил открыто, без охраны? И по­тому, что, делая льготы политическим арестованным, чув­ствовал себя в безопасности. Его легко было убить. Если нет средств для подготовки сложного покушения, то почему бы не сделать то, что сделать просто? Чего проще — заколоть Гейкинга, который, не остерегаясь, ходит по улицам и извес­тен всем в лицо? А комитет таким образом громко заявляет о своем существовании, о своем могуществе: вот приговори­ли, и вот казнили. И зачем-то написали в прокламации, буд­то капитан был жесток. Эх, не надо бы.»

Усилием воли он сбросил оцепенение. Увидел, как Крав- чинский, поднявшись во весь немалый рост, размахивает саблей.

— Да я отрублю ему голову! Р-р-раз, и все. — вскричал Сергей.

Кому собрался рубить голову «мавр», Тихомиров не разоб­рал.

— Неужели мы для этого. Для этих убийств собрались в организацию? — услышал Лев дрогнувший голос Плехано­ва. — В деле «Земли и Воли» не должно быть подлости. Пони­маете.

— Чушь собачья! — с грохотом бросил саблю на стол Крав­чинский. — По-твоему, Георг, и Верочка Засулич совершила подлость, выстрелив в негодяя Трепова? И южане Юрковс­кий с Попко, казнившие шпиона Тавлеева? И, конечно, Осинский с Сентяниным, которые взяли да и прикончили провокатора Акима Никонова. Так? А вооруженное сопро­тивление полиции на Садовой в Одессе? Ковальский, Кле­нов и Виташевский — они отстреливались и убивали. Они, что, подлецы? А те, кто застрелил злобного жандармского полковника Кнопа? Тоже, да? Ответь мне, ответь!..

Кравчинский забегал из угла в угол, меряя комнату длин­ными угонистыми ногами.

— К тому же этот ваш Гейкинг не так прост! — замер Сер­гей у окна. — У него были списки людей по чигиринскому делу. А если бы начались аресты?

Лев вздрогнул: «Воистину мавр. Сейчас кого-нибудь за горло схватит. Вот тебе и любимец кружка. Кропоткин с Михайловым души в нем не чают. Почитают едва ли не за наивного, чистого ребенка.»

— Ты передергиваешь, Сергей! — встал побледневший Плеханов. — Просто я желал бы, чтобы мы не отклонялись от выработанной народнической программы. Ведь мы ставили ближайшей целью осуществление народного восстания. Мы условились, что коренные черты русского крестьянина вполне социалистичны. И он готов. Нужна пропаганда. Но не тер- роризация с кровью. Мы ведь не саврасы без узды.

— Успокойтесь, саврасы удалые! — примиряюще улыб­нулся Михайлов. — В программе «Земли и Воли» есть пункт о необходимости дезорганизовать силу самодержавного го­сударства и.

— Именно! — перебивая, крутанулся на каблуках Крав­чинский. — Да вот же, вот!

Он кинулся к шкафу, выдвинул ящик, вынул исписанные листы.

— Пожалуйста, дословно, об общих задачах, пункт два. Ослабить, расшатать, то есть, дезорганизовать силу государ­ства. Без чего, по нашему мнению. Слышите? По нашему с вами мнению. Без чего не будет обеспечен успех никакого, даже самого широкого и хорошо задуманного плана восста­ния. В этом я вижу смысл наших акций. По всем концам России погибают тысячи наших товарищей. Пора мстить за них. Довольно защищаться! Время нападать, расшатывать устои!

Кравчинский говорил горячо, убедительно. Тихомиров, ощущая нарастающее раздражение на самого себя, чувство­вал, что Сергей прав, и коли уж взялись за гуж, надо идти вперед, отбросив сомнения; на войне не бывает без жертв (это и отец всегда повторял), а если боишься крови, возвращайся в родительский дом, где под виноградником так покойно пить чихирь с захмелевшим старшим врачом военного госпиталя, рассеянно внимая его рассказам про боевые переделки, и потом, засыпая, слушать, как мама читает вечернее правило, а потом просит Святителя Митрофана Воронежского о вра­зумлении беспутного любимого сына.

— И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил. — вдруг услышал он голос Николая Морозова. — Видите? Даже сам Господь. Выходит, за терро- ризацию.

— Но разве об этом идет речь? Вы путаете Бытие с жесто­ким бытовым убийством, — развел руками Плеханов.

Лев вздрогнул. Какая-то тоскливая, выстужающая серд­це тошнота внезапно подкатила к горлу. Показалось, что по неприбранной комнате поплыл приторно-сиротский дух ма­линовой пастилы, которой перепуганный гимназист давил­ся перед прощанием с мамой. Он понял, что снова придется проститься — с чем-то очень важным. Что с бунтующего, нетерпеливо-знойного юга в холодную столицу Империи прорывается испепеляющий жар ненависти, выстрела в спи­ну, отравленного кинжала, разрывного снаряда с гремучим студнем — простой жестянки с нитроглицерином, что «млеко любви» социалистов совсем скоро превратится в желчь мес­ти, что, наконец, надвигается кровь, и она вот-вот прольет­ся; и кровь эту благословит в «Набате» сам Петр Ткачев, сра­жающийся в Женеве с собственным помешательством: «Вме­сто того, чтобы поражать их палачей громами негодующего красноречия, постараемся лучше поскорей поразить их Ки- бальчичевскою бомбою!»