Осколки ледяной души - Галина Владимировна Романова

Сколько стоял под обжигающим душем — почему-то хотелось именно обжигающе горячей воды, — столько косился на свои выпачканные ее кровью тряпки. Еще каких-то пару дней назад ему не давало покоя ее белье, аккуратно пристроенное на его полотенцесушителе. Теперь на свое сил не было смотреть. Выбросить все это, что ли, к чертовой матери?! Чтобы не беспокоило и не напоминало. Эх, да разве в рубашке и брюках дело? Напоминание вон оно — еле слышно дышит в его постели.

Осторожно ступая на самых кончиках пальцев, хотя ведь знал, что полы не скрипят, Степан подошел к кровати и уставился на Верещагину.

Вроде спит. Хотя, может, и притворяется. Просто лежит с закрытыми глазами и, скрадывая дыхание, ждет, что будет дальше. А что может быть дальше? Да ничего! Сейчас он достанет из шкафа второе одеяло и укроется им, потому как не собирался изменять своей привычке — спать голышом.

Он достал одеяло. Погасил настольную лампу под прозрачным абажуром в виде огромной капли. Зашел с другого бока к широченному ложу и, стащив с бедер полотенце, осторожно улегся.

Все теперь? Вроде все. Оставалось сделать самую малость — уснуть. Закрыть глаза и уснуть. Кирилл с Шурочкой разъехались по домам, за них можно было не беспокоиться. За Татьяну теперь тем более. Татьяна рядом…

Вот именно, черт возьми, Татьяна-то рядом!

Как можно было спать, когда она рядом?!

И понимал ведь все, что ей не до чего, не до него тем более. Что она многое пережила сегодня и пострадала достаточно ощутимо, а… А обнять-то хочется! И не просто обнять, а так, чтобы, не останавливаясь, снять с нее эти дурацкие спортивные штаны, в которые она вцепилась, как в спасательный круг. Расстегнуть молнию на курточке, а там эта самая маечка на тонких лямочках, от одного вида которой Кирюха в город умчался. А под маечкой никакого белья.

Степан обеспокоенно заворочался.

Думал ли он, что такое возможно?! Чтобы он! Вот так вот в постели с женщиной! И.., как евнух! Все отрицал, возмущался, протестовал. Не в его, мол, вкусе. Не трепетная, не заводная, и спеси в ней ровно столько же, сколько холода и неприступности. И такие как бы женщины не способны возбудить в нем интереса. Куда как проще ему с другими и все такое.

А не надо вдруг стало других-то! Ну на дух не надо! Пускай одна, пускай эта, что рядом. Что дышит еле слышно и пахнет так тонко и сладко, что никакой больничный дух не способен заглушить этой нежности. Думал ли он, что будет желать ее так остро?! Да никогда, господи! И желать, и сглатывать судорожно, и волноваться, как пацан.

Степан заворочался, плотнее упаковываясь в одеяло, и повернулся лицом к Верещагиной.

Он почти никогда не зашторивался на ночь. Напротив не было жилых домов: кинотеатр, магазины, закрывающиеся на ночь, проспект. Прятаться было не от кого. Фонари и свет машин с проспекта ему никогда не мешали. Сейчас тем более.

Выпростав руку из-под одеяла, он осторожно коснулся ее плеча и тихонько потянул с него курточку. Нет, молния мешала. Пришлось вытаскивать из-под одеяла и вторую руку и, ухватившись за пластиковую «собачку», медленно тянуть ее вниз. Полы разъехались в стороны.

Кирюха не соврал. На Татьяне и в самом деле была крохотная маечка на тонюсеньких лямочках, задравшаяся сейчас почти до груди. А брюки-то она, оказывается, сняла уже сама. Пока они там несчастной троицей душевные раны на кухне зализывали да коньяком с вермутом их обильно орошали, Татьяна успела раздеться. Брюки сняла, носки. Теперь-то уж он их разглядел, аккуратной стопкой сложенные на стуле за дверью. Курточку снимать не стала, чудачка…

Боже, почему же ему, идиоту, никогда не нравились белокожие женщины?! Нет, они у него тоже случались, но все больше с неохотой какой-то. Больше прельщали смуглые, с темными, почти черными сосками и жесткой курчавостью черных волос. И глазищи у них тоже должны были быть черными, и чертовщинка должна была в них плясать, будто плескающийся в кружке огненный кофе. Так он думал, так желал, таких выбирал почти всегда. Были и другие, но этим он всегда отдавал предпочтение.

А Верещагина… Она же не в его вкусе была совершенно! И кожу, что матово светилась сейчас в темноте, никогда он не считал прекрасной. И лицо казалось надменным и безжизненным. Грудь тоже была чуть больше того предела, что он любил. И ноги… Нет, вот ноги ему всегда нравились. С самой первой минуты их знакомства он оценил их, заглянув под стол.

Степан на мгновение оторвал взгляд от Татьяны, задрал подбородок к потолку и прерывисто выдохнул. Дышать было совершенно нечем, уже в который раз за минувший день! За что же ему, господи, такие испытания на сегодня?! Сначала одно, теперь вот еще и это. Зря, может, уложил ее с собой в одной кровати? Не уснет же теперь до утра и станет рассматривать ее всю, и гладить тихонечко, и целовать, едва губами касаясь, чтобы, не дай бог, не проснулась и не застукала его. А утром глаза станет прятать, будто вор. И стыдиться, может быть, станет тоже, что вот видел ее всю, и трогал, и целовал украдкой, а еще хотел ее так, что приходилось зубы стискивать, чтобы не стонать в полный голос.

Сумасшествие, да и только!

В голове, груди, во всем теле бухало так, что толкни его чуть, плоть не выдержала бы, взорвавшись. Во рту все высохло так, что язык больно карябал небо, и руки дрожат. Ну, прямо как в далекой бурной юности, когда сил не было терпеть, когда все время торопился и не ждал почти никогда. Когда стонал, тискал и совсем не заботился о впечатлении.

Сумасшествие…

А кожа у нее оказалась гладкой, нежной и пахла так, что перед глазами вдруг поплыли огромные радужные круги. Губы стали шершавыми и горячими. И он боялся, что разбудит ее еще и этим. Обожжет неосторожно и разбудит. Или сердце его разбудит, молотившее так, что заглушало будильник, который осуждающе вежливо тикал у них в изголовье.

А что он мог поделать, раз случилось с ним такое сумасшествие?!

— Тань, Таня, — ну не мог он больше бороться с этим в одиночестве, не мог и стал звать ее на помощь. — Танюша, проснись, пожалуйста! Я не могу больше, Тань…

Она вздохнула и совсем не сонным голосом прошептала:

— Ты сошел с ума, Степа!

— Ага. — Он упал с ней рядом и тут же полез к ней губами и, уже не прячась и не боясь, начал жадно целовать ее в шею. — Я давно сошел с ума, Тань. Еще тогда в кафе и сошел. Нужно было…

— Что? — Ее рука нашла его затылок и принялась нежно поглаживать, не отпуская и прижимая к себе все крепче.

— Нужно было послать тебя, наверное, к черту, а? Как считаешь?

Он пододвинулся к ней уже совсем близко и даже через одеяло чувствовал ее всю. Мягкую, нежную, горячую, пахнущую неповторимо и тонко (незабудками, что ли?). Черт его разберет, отчего конкретно в голове у него все перемешалось.

— Ты бы не смог, Степа, — возразила она негромко, попыталась рассмеяться, тут же ойкнула и ухватилась пальцами за край бинта.

— Что?! — Он тут же вскочил на коленки, забыв и о том, что голый, и о том, что все его чувства к ней сейчас обнажены, так же как и тело. — Больно?!