Американский доброволец в Красной Армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейсхтага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945 - Никлас Бурлак

Оксана мирно спит. Не знаю, как ей это удается. На ее лице остались несмытыми комки грязи от нашего с ней приземления, когда фашистские «Юнкерсы» сыпали вокруг нас смертоносные бомбы и строчили по нас из спаренных крупнокалиберных пулеметов. И все же, подумал я, лицо ее, несмотря на эти комочки, — самое прекрасное лицо во всем подлунном мире.

Мы все еще движемся по этой проклятой дороге. Я назвал ее дорогой, хотя на самом деле это не настоящая дорога в европейском понимании этого слова, а сплошная полоса глубокой грязи, которая доходит до подбрюшья наших мощных студиков («Студебеккеров»). С большим трудом даются нашим водителям объезды глубоких, с водой и грязью, воронок. По таким «дорогам» ехать только на волах, да и то с трудом. В итоге за полдня мы проехали лишь две трети намеченного маршрута. И при этом спасли жизнь одной несчастной старушке (рассказ об этом — впереди).

В 6.00 три студика стояли наготове у кромки леса в километре от Паперни. Команде десятка «мехводов» (механиков-водителей) и взвода десантников, включая нас с Оксаной, под руководством гвардии старлея Олега Милюшева предстояло по ужасным проселочным дорогам за четыре часа проделать около сотни километров. Направление маршрута — на северо-восток от Паперни к безымянному полустанку, который даже не был обозначен на официальной карте-двухсотке 1940 года, нам надлежало встретить воинский эшелон, везущий нам с Урала десять новых тридцатьчетверок (Т-34–85) и три новых американских бронетранспортера М3А1, доставленные союзниками через Иран.

В западных областях РСФСР, в северных областях Украины и восточных областях Белоруссии мы не встречали асфальтированных или выложенных булыжником дорог, одни только грунтовые и местами — дороги, покрытые щебенкой. Ранней весной и поздней осенью после каждого дождя их развозило так, что советским полуторкам ГАЗ-АА и грузовикам ЗИС-5 без сопровождающего трактора на гусеничном ходу было не проехать. Газики и ЗИСы становились на таких дорогах совершенно беспомощными. А новые американские студики (особенно с передними катками) здорово нас выручали. Солдаты и танкисты благодарили за это симпатягу Рузвельта. Ведь студики могли сами себя вытаскивать из любой грязи или даже из глубокой воронки.

Были бы дороги асфальтированными или брусчатыми, от Паперни до маленького безымянного железнодорожного полустанка, расположенного неподалеку от стыка границ Белоруссии, России и Украины, мы добрались бы без проблем за каких-нибудь полтора часа. А распутица — ох уж эта знаменитая российская распутица — увеличила наше время в пути вдвое или даже втрое.

В пути мне вспомнилась распутица, с которой наша семья столкнулась после приезда из Америки в Макеевку. Осенью и весной, после каждого дождя, грязь оказывалась такой глубокой, клейкой и тягучей, что засасывала обувь так, что люди были вынуждены разуваться и босиком месить эту грязь. Женщины и девчонки приподнимали свои юбки и платья, а мужчины и мальчишки закатывали брюки выше колен и шлепали по жидкому черно-коричневому месиву. Нам, приехавшим из Америки, это казалось ужасным. Из-за этой грязи рабочие зачастую опаздывали на работу, учащиеся — в школу. Из-за макеевской грязи мои братья Майк и Джон, так же как и я, часто простужались. А мама с ее тромбофлебитом вообще не рисковала выходить из дому.

Это наше несчастье в Макеевке продолжалось до тех пор, пока на завод имени Кирова не приехал из Москвы новый директор — Георгий Гвахария. В течение года он организовал хозяйственные дела так, что были заасфальтированы все улицы и тротуары. Люди облегченно вздохнули и на выборах в 1936 году избрали его депутатом в Верховный Совет СССР. Но быть народным депутатом ему довелось совсем недолго: в начале 1938 года его объявили врагом народа, арестовали и расстреляли.

— У вас в Сталинградской области такая же распутица? — спросил я у Оксаны, сидевшей рядом со мной с огромной санитарной сумкой на коленях в шедшем третьим студике.

— Нет, Николасик, — ответила она, — земля у нас там совсем не такая. Она у нас больше песчаная. Таких проблем на дорогах после дождя, как здесь, у нас я не встречала…

Олег Милюшев в присутствии других, обращаясь ко мне, называл меня «товарищ младший лейтенант», а я его — «гвардии старшим лейтенантом». Но когда мы оставались тет-а-тет или в присутствии Оксаны, он называл меня Никласом, а я его — просто Олегом. За время Курской битвы мы с ним стали почти родными, с ним я чувствовал себя как рядом с моими старшими братьями Джоном или Майком. Он мне и я ему — мы не боялись говорить такое, чего при людях ни я, ни он не позволили бы себе сказать. Он стал для меня настоящим большим другом. Как-то однажды заговорили о битве за Москву.

— Что бы кто ни говорил, а российская зима действительно сыграла с немчурой злую шутку, особенно под Москвой, — рассказывал Олег. — Осенью 1941-го и весной 1942-го на паршивых советских дорогах грязь стояла почти непроходимая для немецких танков, не говоря уже об их артиллерии, машинах и мотоциклах. Их техника не справлялась ни с российской грязью осенью, ни с нашим глубоким снегом зимой. Даже самолеты их стояли на приколе. А моей тридцатьчетверке — хоть бы что. Вот и погнали немцев… А знаешь, — продолжал Милюшев, — если бы Гитлер и его военные советники приняли во внимание состояние наших дорог при непогоде, то они бы начали войну не в конце июня, а в начале мая. Тогда наступление на Москву пришлось бы не на распутицу и не на суровую зиму. И Москва могла бы не выстоять…

После двух часов борьбы с грязью водители попросили у Олега разрешение сделать небольшой привал, чтобы, выражаясь военным языком, «оправиться и перекурить». Мы остановились возле высоких полуразрушенных дымоходов и печек — это все, что осталось от, по-видимому, большого белорусского населенного пункта, сожженного фашистами дотла. Наступая от Курска до Днепра, мы видели немало полуразрушенных дымоходных труб и печек, но чтобы весь населенный пункт был сожжен полностью, до единого строения — впервые. Ребята разошлись к ближайшим трубам и печкам. Оксане по ее делам пришлось отбежать подальше. Минут через пять все ребята собрались ближе к автомобилям. Курили, ждали, когда вернется Оксана. Как вдруг издали послышался ее крик:

— Скорее! Скорее! Идите сюда!

Все побежали на ее зов.

Я подумал, произошло что-то чрезвычайное, и первым оказался возле Оксаны. То, что я и все собравшиеся там увидели, было очень странным. Рядом с одной из полуразрушенных труб и грудой битого кирпича, из отверстия в земле высунулось наружу что-то непонятное. Оказалось, что из глубокой норы в земле задом к нам выползала старушечка: маленькая, вся в каком-то тряпье, грязная, седая, давно не чесанная. Она с большим трудом попыталась распрямиться, но так и не смогла этого сделать. Она смотрела на нас испуганными, слезящимися глазами и, казалось, пыталась понять, кто мы такие и как здесь оказались. Ее руки были расставлены так, будто она боялась, что вот-вот упадет. К ней подошла Оксана и взяла ее под руку.

Старушка наконец увидела на наших пилотках красные звездочки и произнесла хриплым голосом:

— Наши! Наши пришли…

Впечатление было такое, будто она не знала, что территория, где располагалась ее нора, была уже давно освобождена от немецко-фашистских оккупантов. Части Красной армии не зашли в эту спаленную деревню, и вряд ли они могли догадаться, что там от оккупантов прячется в подземелье несчастная бабушка.