Вавилонские ночи - Дэниел Депп

class="p1">— На деле последнее, чем стоит заниматься, — это пытаться что-то отстоять. Споря и рубясь за свою позицию, ты выглядишь отчаявшимся, а это в наших наполненных акулами водах означает верный провал. Это все равно что позвонить в колокольчик, призывая к себе пираний. Мое дело — прийти на переговоры, быть очаровательной и притворяться, будто режиссер действительно хочет взять меня на эту роль, хотя он не хочет. Я для нее слишком стара, и все это знают. Однако все видят, что я веду переговоры со знаменитым режиссером, а это значит, что, вопреки бродящим в определенных кругах слухам, я все еще в игре.

Она нервно затянулась сигаретой и покрутила ее между кончиками пальцев, как Бетт Дэвис. Сейчас она, сама того не осознавая, работала на несуществующую камеру.

— Режиссер согласился встретиться со мной только потому, что Шерил иногда умеет изображать Кали, богиню разрушения, и она — его единственное связующее звено с другими актерами, которые ему рано или поздно понадобятся. В конечном счете «моя» роль достанется какой-нибудь другой ее клиентке, а наша основная цель — дать ему, и продюсеру, и всем остальным понять, что я по-прежнему жду предложений и состарилась не настолько заметно, как утверждает журнал «Пипл». Кроме того, талант ни за что и никогда не должен заводить разговоры о делах или деньгах. Никогда. Для этого Бог создал агентов и продюсеров. Они идут в какое-нибудь особое место, и там, за закрытыми дверями, грызутся друг с другом, как питбули, лишь бы только не расстраивать своими склоками нас, чувствительных людей искусства. Как ни странно, мне даже импонирует эта идея. Я люблю контролировать ситуацию, пусть даже для этого нужно время от времени брать грех на душу.

Она по-прежнему этого хотела. Что бы она ни утверждала, как бы ни пыталась себя преподнести, она по-прежнему хотела оставаться звездой. Она никогда не сможет остановиться на этом пути, как не может приказать сердцу прекратить прокачивать по телу кровь. Шпандау слушал ее речи, смотрел, как она расцветает, и понимал: какие бы чувства он к ней ни испытывал, какие бы эмоции ни зрели в нем, все было безнадежно. Ему нет места в этом мире, и никогда не было. Лучше сразу отступиться, не причиняя никому боли. Делай свое дело, держи рот на замке, а когда настанет час — вернись домой один.

— В конце концов, переговоры всегда складываются по четкой схеме, как одна из этих японских чайных церемоний, которые мы видели в кино. Мы все знаем, что от нас ожидают. Я только улыбаюсь, кланяюсь и надеюсь, что на том месте, где мой вспотевший зад касался пластиковой подушки, не останется влажного пятна.

Всему остальному миру Канны видятся местом нескончаемого празднества, но в действительности это рыночная площадь, где продаются и покупаются фильмы, а с ними и карьеры. Канны имеют куда меньше отношения к искусству кинематографа, чем к искусству торговли. Да и как иначе? Ведь здесь издавна была достигнута высочайшая концентрация медийных мощностей. С другими городами даже нечего и сравнивать.

Агент Анны назначила столько встреч с влиятельными режиссерами и продюсерами, сколько смогла впихнуть в расписание показов. По словам Анны, даже если ни одна из встреч не окупится, пусть видят, что она все еще на плаву. По крайней мере, пока. Пройдет еще несколько лет, и любые переговоры прекратятся, придется просто сидеть сложа руки и ждать, пока кто-нибудь не позвонит. Анна знала, что Шерил и так уже вынуждена выкручивать продюсерам и режиссерам руки. И гадала, как долго она еще будет за нее хлопотать. Никто не ждет от агента верности до гроба. Это бизнес. И все это понимают. Так что, пока ее время еще не вышло, Анна позволяла до отказа набивать свои дни бесконечным круговоротом чмоков в щечку и пустых разговоров, за которыми скрывалось нарастающее ощущение безысходности.

Они продолжали ходить на утренние сеансы. Как выяснилось, это был грамотный ход: если ночью выспаться, а утром как следует заправиться кофе, то меньше шансов задремать во время просмотра. Безусловно, попадались и такие картины, которые заснуть не позволяли, но очень многие фильмы, по мнению Шпандау, отличались излишней серьезностью: царившее в них мрачное настроение призвано было пробуждать в зрителе чувство горечи, но после массы просмотренных однотипных картин лишь вызывало зевоту. Даже насилие сделалось стилизованным, скучным и кочующим из сюжета в сюжет.

Шпандау тосковал по фильмам, в которых есть над чем посмеяться. А участвовавшие в фестивале картины, по замыслу создателей, должны были впечатлять своей реалистичностью, но из-за недостатка юмора все они являли собой очередной извращенный и необъективный взгляд на мир. Шпандау вспомнил собственное детство, омраченное жестоким и грубым обращением со стороны отца, которого все страшно боялись. Но даже в такой нерадостной обстановке находилось место смеху — пусть шутки были порой довольно мрачными, но все же они помогали ему, его сестре и матери сохранять рассудок перед лицом подогретого выпивкой отцовского буйства.

Короче говоря, Шпандау проводил большую часть дня, сидя в темном кинозале и прилагая все силы к тому, чтобы не уснуть, пока очередной молодой режиссер пытался воплотить на экране жизненный опыт, которого ему пока отчаянно недоставало. Или как безмолвная декорация присутствовал на встречах, где ничего толком не говорилось. Или сидел в шезлонге с книжечкой, пока Анна наверху, в запертой комнате, оспаривала достоинства фильмов, которые посмотрела, с трудом держа открытыми слипающиеся глаза и под монотонный бубнеж переводчика.

Шпандау только и делал, что ждал, а пока он ждал, у него была пропасть времени на размышления. Может, в этом и состоял замысел Уолтера. Шпандау почти перестал пить, разве что немного вина за ужином. Он высыпался, хорошо питался и часто бывал на солнце. Иногда вечерами он плавал. Для стресса не было никаких поводов, если не считать общения с Анной. Виньон подогнал еще двоих оперативников, чтобы обеспечить максимальную безопасность, и те следовали за Анной и Дэвидом на почтительном расстоянии. Они прекрасно справлялись со своими обязанностями, благодаря чему Шпандау еще острее осознавал всю нелепость своего пребывания здесь.

Ему было решительно незачем сюда приезжать, но, к своему стыду, он радовался, что приехал. Он согласился ехать, оказавшись в отчаянном положении и поняв, что не мешало бы убраться из Лос-Анджелеса подальше, пока он не довел себя до ручки и не изгадил жизнь кому-нибудь еще. Он чувствовал себя дешевкой, словно нанятый за деньги ухажер, но, как бы ни грызла его совесть, это было ерундой по сравнению с той ненавистью к себе, которую