Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий

галлюцинацией, по отношению к которой сомнение действительно отключено. В зоне подручного – некоторая небрежность, которая у Хайдеггера предстает как «износ» или «проба на убыль», в математике – вариативность математического инструментария, а здесь, в мире опыта (круга явлений), – это то, что Кант назвал природной смекалкой (Mutterwitz). В терминах Бадью речь идет о принятии за единицу, или «принятии за одно». Вопрос о том, что именно считать явлением, где прочертить внешние и внутренние границы, оказывается неформализуемым, и среди понятий, которыми оперирует рассудок, то и дело встречаются пустые «понятия без предмета» (Кант) и не слишком убедительные «единицы», при том что избыточное уточнение легко уводит в сторону, поскольку феномен покидает пределы собственной точности, а значит, и диапазон истины.

Тут годится любой пример, скажем порция мороженого. На первый взгляд все ясно: мороженое и есть мороженое, какие могут быть проблемы? Их, в общем-то, и не возникает, но стоит присмотреться почему. Итак, порция мороженого: что же в нее входит? Только сам шарик мороженого или вазочка тоже? Альтернатива в виде вафельного стаканчика изменит ли что-нибудь в этой понятийной единице, в порции мороженого? А если в вазочке будет два шарика, пойдет ли речь о двойной порции или о двух порциях? Ведь покупатель может взять две порции, а затем переложить оба шарика в одну вазочку. Ну а если клиент скажет: «Мне, пожалуйста, вафельный стаканчик, я их очень люблю, но туда добавлять ничего не надо, я заплачу как за порцию» – будет ли считаться, что он взял порцию мороженого? При желании можно придираться и дальше, добиваясь исчерпывающей точности и однозначности. Мы этого не делаем, и потому не имеем проблем с порцией мороженого. Но то или иное ситуативное уточнение всегда возможно, его возможность как раз и является условием эффективности соответствующей практики.

Недоразумения, похожие на те, что связаны с порцией мороженого, сплошь и рядом встречаются в науке – и примерно так же игнорируются. В физике и в математике для этого применяется прекрасная формулировка – «Можно пренебречь». Занимаясь механикой бильярдных шаров и другими дисциплинами классической физики, ученый охотно добавит, что в данном случае «волновой функцией можно пренебречь». На самом же деле ею нужно пренебречь, поскольку это настройка из другого региона собственной точности.

«Порция мороженого» относится к классу ситуаций, доминирующих в сфере житейского здравого смысла, ситуаций, для которых уточнение не требуется. А вот «прорыв к расточнению», переход к более общему плану, нередко случается и в подобных ситуациях. Так, порция мороженого может быть включена в иное стилистическое единство – в стратегию ухаживания, в «субботний вечер». Или по аналогии с «Бостонским чаепитием» может возникнуть какое-нибудь «Замоскворецкое мороженое», где ритуальная порция мороженого в вазочке будет означать, например, охлаждение политических амбиций и возвращение смысла и полноты проживания в простую повседневность. Тогда слова «Мне порцию мороженого» могут быть произнесены и с парламентской трибуны.

В науке преобладает другой класс ситуаций, даже если понимать науку как континуум операций в круге явлений. Здесь предметный состав той или иной дисциплины или парадигмы зачастую определяется как раз инерцией, некой свершившейся раскадровкой, в результате которой появился набор мнимых, хотя и ставших привычными экземплярностей. Концепты вроде флогистона или эфира в изобилии попадаются на каждом историческом срезе и представляются в этот период логичными и естественными. Это как если бы порция мороженого рассматривалась в виде сложного конструкта, раскладывающегося на общепонятные элементы, а именно: две половинки шарика, вазочка без ножки и прикрепляемая к ней по случаю ножка. Тогда порция мороженого предстала бы как результат соединения этих первичных неделимых элементов – как один из результатов. Иными словами, в житейских мирах «палка и щетка, в которую она воткнута», благополучно именуется шваброй, но в развивающейся науке, во многих ее компактных областях, такое положение дел все еще является идеалом.

Сейчас нам важно отметить, что обнаруженная Кантом светлая зона – совокупность явлений, континуум вещей для нас, где, стало быть, возможна и истина для нас – обладает своей собственной недоговоренностью, несколькими процедурами, которые должны быть приложены для сохранения ясного и отчетливого. Это прежде всего как раз пресловутая практическая смекалка, определяющая, что именно следует «подвести под явление», как правильно выделить «порции мороженого», чтобы трансцендентальный субъект мог оперировать с ними как с прочими явлениями, мог совершать как аналитические суждения, так и синтетические суждения априори. При этом остаточная недоговоренность спокойно позволяет совершать все операции – или, лучше сказать, почти все, а вот стремление непременно расставить точки над i блокирует работу трансцендентального субъекта, провоцирует многочисленные зависания, как это всегда и бывает при попытках превысить меру собственной точности.

Что касается незаконного, трансцендентного, выходящего за пределы опыта применения процедур рассудка, то и такая опасность, разумеется, существует, и как раз ей Кант уделяет много внимания. Но здесь он продолжает линию Декарта и детализирует его предостережения, связанные с тем, что нашему разуму «нравится ошибаться». Так или иначе, сфера явлений тоже оказалась с неким загадочным изъяном, с крошечной мушкой, застрявшей в прозрачном янтаре, но с той разницей, что мушка эта иногда жужжит и машет крыльями и тогда янтарь слегка замутняется и волнуется волнами, после чего становится прозрачнее и ярче прежнего. А если совсем нет мушки и никакого такого вкрапления, то поверхность истины тускнеет и в конечном итоге получает другое имя – банальность. Или же переводится в модальность наваждения. А переходя от янтаря к кристаллам, например к горному хрусталю, придется признать, что кристалл истины непременно содержит оптическую анизотропность, как настоящая поэзия непременно содержит в себе «прозы пристальной крупицы» (Пастернак).

* * *

Теперь зайдем со стороны последней недоговоренности, на которой держится этика ближнего круга. Тут, пожалуй, уместно спросить о следующем: а нет ли чего-нибудь общего между сомнением Декарта, житейской сметкой (Mutterwitz) Канта, легкой небрежности мастера в Zuhanden – ну и теми самыми кристалликами прозы, без которых поэтическое озарение не выйдет из рамок идеи фикс и, таким образом, останется озарением лишь в голове визионера. Есть ли имя у того единства, которому, быть может, принадлежат все эти вкрапления?

Имени нет, поскольку и сам перечень в таком ключе еще не составлен. Но если присмотреться, то все эти меры или процедуры практики, входящие в любое поле истины, должны получить какое-то противоречивое имя. Дело в том, что, с одной стороны, это ограничения. Сомнение ограничивает претензию на истину любого дискурсивного высказывания, комплектация подходящего инструментария – претензию на математическую всеобщность, вообще анизотропность ограничивает прозрачность и сквозную проницаемость и так далее. Поразительным образом там, где таких ограничений