Брак по-австрийски. Исповедь эмигрантки - Юлия Петрова

Ситуация еще больше ухудшилась, когда после основного застолья мы переместились на диваны в гостиной и подвыпивший Петер принялся тыкать мне в попу бутылкой просекко. Я три раза попросила его перестать, но это не помогло, а только вызвало нездоровое веселье присутствующих. Наконец он все же прекратил и открыл бутылку. После тряски она буквально взорвалась и облила полкомнаты. Убирать, разумеется, пришлось мне, причем тут же – чтобы все не слиплось. Помогать мне никто не стал. Все сидели и ржали, будто произошло самое веселое на свете событие. Мне хотелось материться, и, оттирая тряпкой пятна с дивана, я тихо всех ненавидела.

А потом гости ушли. Петер примерил мой подарок – спортивный костюм – и завизжал диким голосом: «Маленький, он совсем маленький и меня душит». Он начал дергать за воротник и визжать: «Я толстый! Разжирел как свинья! Это ты меня откармливаешь!» Спортивная куртка разорвалась по шву, и Петер отшвырнул ее в сторону. Я наблюдала за этой сценой с ужасом. Мне действительно стало казаться, что Петер сошел с ума. И единственное, что я сделала, – это подняла разорванную куртку и попыталась успокоить мужа. Я пообещала поменять ее в магазине, уверила Петера, что он не толстый, и потянулась его обнять. Но он отпихнул меня в сторону, и, не в силах больше сдерживаться, я зарыдала. Тогда Петер сказал, что это мерзко, что все бабы нюни сопливые, и ушел спать.

На следующий день в магазине на меня смотрели со скепсисом. Я что-то пыталась лепетать про неудовлетворительное качество, но вид этой несчастной куртки каждому давал понять, что ее просто порвали. Менять никто ничего не собирался, и я снова расплакалась от беспомощности. Продавец оставил меня наедине с моими эмоциями и ушел заниматься своими делами. Тогда моя растерянность сменилась яростью. Мне надоело, что в этой стране меня почитали за какашку и что я везде и всегда была виновата. Догнав продавца, я швырнула куртку ему под ноги и сказала, что он может ее теперь использовать в качестве половой тряпки – на большее она не годится. А затем, полистав словарик, который всегда возила с собой, и, найдя слово «жалоба», я пообещала ее подать. Хлопнув дверью, я выбежала на улицу, уже готовая искать инстанции для жалоб. Но минут через десять мне позвонил Петер и сказал, что все улажено – с ним связались и перед ним извинились. Впечатленные моим выступлением, продавцы пробили по базе данных клиентскую карту Петера, с которой я пришла, и увидели имя великого и могучего. Естественно, подействовало оно безотказно. Выслушав всю эту историю, я снова расплакалась, а Петер вызверился. Как было ему объяснить, что меня так расстроило? Почему мне было так важно различное к нам отношение в Австрии, которая кичится мнимым равенством? Почему меня так ранила моя беспомощность? Безразличие окружающих, и в первую очередь его собственное? Почему переезд в эту, изначально ненужную мне страну, обернулся самой настоящей травмой, а все иллюзии развеялись сразу после свадьбы? Я попыталась объяснить, но Петер не понял.

– Тебе все не подходит, ты капризная и испорченная! Совершенно несамостоятельная! Ты только и умеешь, что создавать мне проблемы! Чего опять нюнишь? Что тебя не устраивает?

– Петер, все. Как ты не видишь? Я здесь чужая, мне очень трудно. Я приехала ради тебя, а ты совсем не хочешь мне помочь.

– Я сделал тебе документы, купил машину и даю тебе деньги. Что тебе еще надо?

– Ты. Ты мне нужен! Мы совсем чужие. Мы поторопились…

– Тогда будем разводиться!

– Нет, послушай. Давай попробуем заново друг друга узнать. Мы ошиблись, мы поженились раньше, чем нужно было. Но ведь можно все наладить – вместе. Просто постарайся быть ближе ко мне.

– Я занят, давай потом. У меня клиент.

И Петер оборвал меня в своей жесткой манере – положил трубку. Как обычно.

С таким вот настроением мы и завершили этот год, а затем вошли в год следующий.

Человек без свободы выбора – это не человек.

Энтони Бёрджесс, «Заводной апельсин»

Прошло некоторое время. Жизнь стала более рутинной, и я к ней понемногу привыкла. Мы общались с Петером натянуто, за ужином никогда не разговаривали, сексом занимались раз в две недели минут пять, и я чувствовала себя ужасно одинокой. Совместный быт тоже был совершенно несносным. Например, Петер не разрешал мне включать сауну – по его словам, она съедала много электроэнергии, поэтому ходить туда надо было, как минимум, вдвоем. А составить мне компанию он никогда не хотел – из-за стресса на работе, усталости или просто от нежелания. Если я выходила из комнаты и оставляла свет включенным больше чем на несколько минут, Петер опять же орал. Он мог поставить свои ботинки на стол или испоганить до неузнаваемости все после очередной попойки, но виновата всегда была только я.

Кстати, о попойках. Постепенно я поняла, что заболеваю алкоголизмом, и решила отныне в них не участвовать. А еще я перестала обихаживать гостей и подавать на стол. Это сделало отношения между мной и остальными еще более непростыми.

Послушав, как тирольцы любят сплетничать и как за глаза перемывают друг другу кости, я старалась вообще не участвовать в каких-либо посиделках. Когда мы с Петером выбирались в кафе к Астрид и Роберту, приходилось держаться особняком. Почему-то все чувствовали себя большими знатоками украинской жизни и меня частенько провоцировали на споры. Один противный долговязый адвокат стал мне как-то доказывать, что в Киеве в канализации живут дети, а я, мол, не знаю об этом, поскольку наше правительство замалчивает факты. «Ну да, ты-то знаешь все!» – с сарказмом заметила я. Петер немедленно бросился на защиту своего друга и заявил: «Да, мы знаем, это показывали по телевизору, а у вас – пропаганда». Я как можно спокойнее заметила, что это бред, местное телевидение преувеличивает, и австрийцы далеко не такие уж и всезнающие. Реакция последовала самая агрессивная: «Ну так выметайся отсюда, если тебе не нравится!» Потом оба прошлись по Украине, а я сжимала и разжимала кулаки, стараясь не пустить их в ход. Петер вообще обожал сравнивать все, что было плохо, с Украиной – например, мусорку или вонь от коровника. Но про Австрию и слова поперек нельзя было сказать.

Уборщица стала наведываться к нам все реже и реже, и Петер заменил ее мною. Ежемесячно он экономил таким образом хорошие полтысячи евро, а я каждую неделю вылизывала четырехсотметровый дом. Мне никак не удавалось запомнить, для какого камешка и для какой плиточки было предназначено то или иное моющее средство. Петер ругался и обвинял меня в тупости. Равно как и в отношении всего остального – немецкого: «Когда ты говоришь, вообще ничего не понятно!» и вождения: «У тебя к этому нет никакого таланта, водишь просто отвратительно!» Его мнение было для меня непререкаемым. И я, стиснув зубы, продолжала учить, делать, убирать и стараться интегрироваться в это, ставшее мне противным общество.

Когда-то я читала о стокгольмском синдроме. О том, что в состоянии сильного шока заложники начинают сочувствовать своим захватчикам, а попавшие в зависимость жены ищут оправдание тиранам-мужьям. Но мне никогда не приходило в голову, что я сама окажусь в подобной ситуации. Правда, изменить это было уже не в моей власти. Я пропала как личность. Теперь я ощущала себя лишь придатком мужа. Даже если бы у меня хватило сил остановиться, оглянуться по сторонам и все проанализировать, я бы не сумела ничего изменить. Я не могла уйти и не представляла себе другой жизни. Мне было страшно. Я чувствовала себя беспомощной, глупой, бестолковой и никому не нужной. Петерова психологическая обработка растоптала меня и окончательно уничтожила. И моей главной задачей было просто выжить.