Неизвестная сказка Андерсена - Екатерина Лесина

Клык заскулил, вильнул хвостом и, встав на задние лапы, лизнул женщину.

– А жизнь, она такова, что проходимцу никогда половины королевства не хватит, как и терпения второй дождаться. Вот и случилось королю с королевой умереть внезапно. Острая сердечная недостаточность, причем у обоих с разницей в неделю. Веришь в такое?

Ефим не верил, но ничего не сказал – чувствовалось, не нужны ей слова, ей самой бы выговориться.

– И принцесса не поверила, была она врачом, и неплохим. И еще настоящей принцессой, которая горошину лжи через двадцать тюфяков да двадцать пуховиков словесных почувствует. Да только, на беду свою, особа столь деликатная слишком долго сомнениями мучилась, а потому…

– Он хотел тебя убить?

– Нет, не хотел, – просто ответила она. – Он меня и убил. Однажды я легла спать, а проснулась… это было очень мерзкое место, совсем неподходящее для принцесс. Полгода работы на… хозяина и никаких желаний, кроме одного – сбежать. Сбежала.

– Но не вернулась? – Варево ли Ядвиги было причиной, либо организм сам избавлялся от яда, но к Ефиму возвращалась чувствительность. Возвращалась покалыванием в пальцах, нытьем в мышцах, тошнотой и давлением в мочевом пузыре. Он попытался сесть, Ядвига помогла.

– А куда возвращаться? Я мертва. Есть могила и есть документы, у меня же наоборот – документов нет. Как доказать? И…

– Страшно?

Кивнула. Предложила:

– Если хочешь, я поспрашиваю, может, кто-нибудь видел, как тебя привезли?

В данный момент Ефим хотел одного – выбраться из землянки.

– Алло! Алло! Вы меня слышите? Это… это по поводу заказа!

– Заказ исполнен.

– Простите, но это точно? Вы не могли ошибиться? Дело в том… дело в том, что я, как бы это выразиться, не получил подтверждения.

– Вам что, ее уши прислать? Или сразу голову?

– Что?! Господи, мерзость какая! Я другое имел в виду! Если она и вправду, как вы утверждаете… если ее уже не стало, то мне должны были позвонить. Сообщить. Я сам не хочу, понимаете? Мы же в ссоре официально, и…

– Заказ исполнен. Объект ликвидирован. Ждите.

– Нет! Не вешайте трубку! Я не могу ждать! Я весь извелся, я… я просто места себе не нахожу!

– Постарайтесь найти.

– А если все-таки ошибка? Если она вернется? С патентом вернется? Если…

– Слушай ты, урод от науки, тебе сказано, что все в ажуре, и не фиг бздеть. Андерстенд?

– Да, но…

– Записи. Я жду записи. Если не будет, пойдешь следующим номером. Так что шевелись.

На морозе прояснялось. В темноте окружающий мир казался почти нормальным. Тускло мерцал снег, отражая сливочно-желтый, густой свет луны, которая сегодня разрослась на полнеба. Тянулись по снегу цепочки следов да сероватые, скользкие какие-то, будто и впрямь в масле вымазанные тени, выли собаки, гудели электрички.

Мертвое поле. Мертвая царевна, слегка подпортившаяся от долгого лежания в хрустальном гробу, собаки, правда, не с горящими глазами размером с чайное блюдце, да и огниво не сыщешь в округе, но все лучше, чем сдохнуть.

Чем же его накачали? Ефим вдохнул сухой воздух, сплюнул – едва не стошнило – и позвал:

– Ядвига, выйди сюда, мне там душно.

Выглянула. Сгорбленная фигурка в тряпках да драном тулупе, самая что ни на есть старушечья. И клюка при ней.

– А сколько тебе лет? – Ефим задал не тот вопрос, который хотел, но и этот вдруг показался очень важным.

– Двадцать восемь. В прошлом месяце исполнилось. Ты уйдешь?

– Уйду.

Кивнула, понимает. И не напрашивается, да и не взял бы Ефим с собою, не теперь, во всяком случае, потом, когда с жизнью разберется да сам себе поможет. Потом и о других подумать время будет.

– Город вон там. Но лучше утра дождись, чтоб зараза вышла. А знаешь… я только жалею, что Марик жив.

– Кто?

– Марик. Мужа моего Марком звали, но это не совсем подходящее ему имя. Другое дело – Марик.

– Марик, значит. – Мир кувыркнулся и стал на ноги. – Марик, говоришь. Марк, который Марик. А фамилия?

Назвала. Мимо цели, хотя… кое-что проверить следовало. Что ж, во всяком случае, Ефим хотя бы знал, с чего можно начать.

Замок, проглотив ключ, щелкнул, ручка повернулась, и дверь, беззвучная, как все в этой комнате, открылась.

– Давай, – Пашка пихнул Глашу в спину, сам проскользнул в щель и сноровисто – видать, не единожды ему случалось сотворять подобное – закрыл дверь.

– Это чтоб не заметили, – пояснил он. – А то Манька-зараза тоже любопытная, увидит, что дверь открытая, непременно нос сунет.

Глаша только кивнула, говорить она не могла от волнения и страха. Не следовало потакать Пашке, не следовало лезть в чужую комнату. А если он вернется?

– Не бойся, он в пальто уходил, значит, надолго. – Пашка вот чувствовал себя совершенно спокойно, он прошелся по комнатушке, добравшись до окна, прилип носом к стеклу, глянув и влево, и вправо: видать, во двор.

Разбойник он, Пашка, не зря его бабка дерет. И мамка дерет. И…

– Смотри, а ты не верила! Крысы! – Пашка ловко сдернул покрывало с сооружения, которое вначале показалось Глаше старым буфетом – у них тоже такой стоит, и мамка его иногда занавешивает, чтоб пыль не собирал. Но тут она увидела…

– Цыц! – Пашка вовремя зажал рот. – Они ж в клетках, дура!

Но Глаша не могла. Она ненавидела крыс, она боялась крыс, она… она не находила в себе сил отвести взгляд от десятка клеток, поставленных одна на одну, и от существ в этих клетках. А существа смотрели на Глашу. Белые, серые, пятнистые, толстые и худые, старые, с вылезшей шерстью и совсем крошечные, с розоватой шкуркой. Одинаково красноглазые. Одинаково внимательные.

И одинаково молчаливые.

Крысам полагается бегать и пищать, а эти молчали. Эти сидели на задних лапах, уцепившись за сетку передними, сидели и следили. За ней, за Глашей.

– Я отпущу, ты только не ори, – предупредил Пашка. – Они ж вон, за сеткою. И вообще не страшные. Я в подвал ходил, в купцовский дом, вот там-то пасюки! Как свиньи! А я все равно не боялся!

Глаша почти не слышала, она ощутила, как убралась со рта липкая ладонь – дышать стало легче и исчезла луковая вонь, – как воздух в комнате пришел в движение, беззвучно перелистнув страницы открытой книги, как воля, чужая, полностью подавившая Глашину, толкнула ее к клеткам.

Она не хотела подходить, но…

…ближе, ближе, ближе… не стоит бояться, девочка. Ты ведь очень хорошая девочка? А хороших девочек мы не трогаем. Только плохих. Или ты плохая?