История городов будущего - Дэниэл Брук

Универмаг Wing On процветал, и семья Го перебралась в роскошный особняк в тюдоровском стиле, расположенный на территории иностранных концессий. Вскоре ее члены взяли себе английские имена. На парадном семейном портрете того времени несколько поколений Го красуются на просторной лужайке как английские аристократы. В первом ряду нога на ногу сидит неприступного вида молодая красавица с моднейшим перманентом, а на ее кресло залихватски облокотился молодой человек в стильном галстуке-бабочке и с платком в нагрудном кармане. В своем заведении Го предлагали клиентам тот элегантный стиль жизни, которого придерживались сами.

Журнал Far Eastern Review пояснял своим англоговорящим читателям, что отель Oriental, принадлежащий группе Sincere, обслуживает китайских постояльцев, «усвоивших иностранные манеры»10, тогда как Great Eastern в Wing On обеспечивает непревзойденный уровень обслуживания для «местных приверженцев восточных традиций». В кабаре отеля Great Eastern китайские любители развлечений приобщались к охватившей шанхайландцев джазовой лихорадке. Китайские женщины, воспитанные в конфуцианских правилах, которые запрещали проявления привязанности на людях, сперва сторонились танцзалов, но вскоре преодолели эти предрассудки.

Для обычного китайца, приехавшего в Шанхай на заработки, единственным доступным в Sincere или Wing On развлечением было разглядывание витрин. Ему город предлагал вариант подешевле: в нескольких кварталах от Нанкинской улицы, рядом с ипподромом, работало заведение «Весь мир», которое окрестили «универмагом развлечений»11. Этот откровенно коммерческий увеселительный комплекс открылся в 1923 году стараниями предпринимателя Хуан Чуцзю, а спроектировал его Чжоу Хуэйнан, который считается первым шанхайским архитектором китайского происхождения. Плавный изгиб здания изящно обыгрывает его угловое расположение, а декоративный, похожий на свадебный торт, шпиль зазывает прохожего в четырехэтажный лабиринт театров, кинозалов, тиров вроде тех, что встречаются на пляже, и всевозможных закусочных. Тут был и каток для роликовых коньков, и борцовский ринг. Внутри предсказатели, фокусники, кукловоды, специалисты по иглоукалыванию и акробаты пытались привлечь внимание и деньги посетителей. Если изысканная клиентура Sincere и Wing On была знакома со всеми европейскими новшествами, то «Весь мир» не стеснялся учить своих покупателей азам западной материальной культуры: на одном из этажей было выставлено несколько унитазов, и специальный сотрудник объяснял привыкшей к традиционным китайским отхожим местам публике, как пользоваться этим хитроумным изобретением. В этой «мешанине из наиболее деклассированных элементов Востока и Запада»12, как назвал «Весь мир» один историк, в самой неприкрытой форме выражалась сущность явления, которое стало известно как «хайпай», – коммерциализированной, космополитичной китайской современности по-шанхайски.

Ключевым понятием хайпая стал местный неологизм «моденг» – транслитерация английского modern («современный») в удобном для китайцев произношении. В Шанхае 1920–1930-х годов словом моденг обозначалось все новое и модное – от яркой безвкусицы «Всего мира» до элегантных кабаре в дорогих районах. Центральным персонажем этой новой культуры была «шанхайская девушка» – одинокая молодая женщина, ставшая ответом на образ курящей, независимо мыслящей и обожающей ночные клубы эмансипе западного мира. В шанхайской девушке все было моденг – и ее перманент, и работа вне дома, и личная жизнь с влюбленностями и свиданиями (в противовес браку по решению родителей, принятому в консервативной китайской деревне). А когда шанхайская девушка все-таки выходила замуж за своего избранника, она надевала моденг белое платье с фатой, а не традиционный красный наряд с диадемой. Для свиданий китайцы ввели в обиход новое слово «далинг» – от английского darling («дорогуша»).

Если отвлечься от белого свадебного платья, хайпай вовсе не был простым усвоением западных манер. В одежде шанхайских мужчин европейские элементы смешивались с китайскими – традиционные черные рубахи поверх европейских брюк. Для женщин Шанхая высшим достижением в мире моды были не последние парижские коллекции и не традиционные наряды имперского Китая, но появившееся здесь «ципао» – приталенное по фигуре платье с высоким воротником-стоечкой и смелыми, зачастую прямо-таки откровенными разрезами вдоль ног. Созданное по мотивам древнего маньчжурского наряда, ципао было и современным, и определенно китайским платьем. Точное происхождение ципао вызывает споры, но городская легенда гласит, что одна китайская актриса пожаловалась руководителю джаз-банда отеля Majestic, что длинное платье мешает ей танцевать чарльстон, покоривший тогда город, на что музыкант посоветовал ей сделать внизу разрезы. Все разнообразие ципао лучше всего отражено в рекламных плакатах той эпохи, которые для западных компаний обычно рисовали китайские художники. Реклама сигарет, как правило, выглядела так: изящная шанхайская девушка в ципао прикуривает на фоне главных городских достопримечательностей – ипподрома, Бунда или Нанкинской улицы.

Реклама в печатных изданиях подстегнула развитие китайских журналов, подавляющее большинство которых издавалось в Шанхае. Это, в свою очередь, сместило центр тяжести китайской литературы из Пекина в шанхайские иностранные концессии. К началу 1930-х годов большинство китайских издательств и практически все журналы были сосредоточены в Международном сеттльменте Шанхая. Образованные люди перебирались сюда и из-за вечной политической нестабильности в Пекине, но важнее было то, что старый порядок, приковывавший всю интеллектуальную жизнь страны к столице, был сломан. Веками самые талантливые китайские ученые, с блеском сдав экзамен по конфуцианской классике, переезжали в Пекин, чтобы получить непыльную государственную должность, оставлявшую время для занятий поэзией, драматургией и философией. Теперь же писатели жили продажей своих работ шанхайским журналам и издательствам. Кроме того, стиль жизни многонациональных концессий, где крошечные квартиры были куда распространеннее семейных домов с несколькими поколениями, живущими под одной крышей, и где ночная жизнь не замирала до утра, отлично подходил писателям, привыкшим работать в самые необычные часы дня и ночи и готовым сегодня пировать, а завтра класть зубы на полку.

Чтобы привлечь шанхайского читателя, эти новые писатели использовали в своем творчестве повседневный язык и писали о жизни в большом городе с позиции индивидуалистических ценностей мегаполиса. «Я сиянье луны / Я сияние солнца», – провозгласил шанхайский поэт Го Можо13; противопоставляя коллективистскому смирению свой необузданный индивидуализм, он переносил на китайскую почву идеи Уитмена и ставил под сомнение конфуцианскую доктрину. Светило шанхайского литературного небосклона Лу Синь жил в обставленном на западный манер доме в престижной части Международного сеттльмента. Там он писал о своем взрослении в глухой провинции и вел хронику города, ставшего его второй родиной. Полагая себя шанхайским Гоголем, он озаглавил свою дебютную книгу «Записки сумасшедшего», позаимствовав название у петербургского мастера. В его «Записках» протагонист сходит с ума от заскорузлых конфуцианских традиций, подобно тому как психика гоголевского героя рушилась под давлением отсталой иерархической системы России. Но, несмотря на острую критику конфуцианства, Лу Синь любил Китай не меньше, чем Гоголь Россию. Он просто надеялся, что модернизация позволит Китаю стать сильным и наконец освободиться от иностранного господства. Свои литературные произведения – современные по языку и полные беспощадной социальной критики – он воспринимал как подспорье в этом модернизационном проекте.