Чрезвычайные происшествия на советском флоте - Николай Черкашин

Отдышался наверху и инженер-механик Анатолий Чумак, угоревший едва ли не больше всех. Командир подниматься на мостик не стал, хотя соблазн глотнуть свежего воздуха был очень велик. Но Иванов был нужен в центральном…

Пламя удушили фреоном. Третий отсек провентилировали. Стали разбираться, что же произошло. И тут впору было разразиться трёхэтажным матом. Но Иванов — сдержался. Начальник химической службы капитан-лейтенант Н. Симонов установил, что молодой матрос тайком закурил в гальюне, а окурок сунул в угольный фильтр. Почти чистый углерод не замедлил воспламениться. Возник эффект мартеновской печи. Огонь был такой, что расплавилась стальная переборка гальюна. Поскольку фильтр выходил в выгородку с запчастями, то создалось впечатление, будто горят ящики; их безуспешно пытались раскидать и в результате завалили вход в гальюн… От копеечной свечи, говорят, Москва сгорела. А от поганого окурка едва атомоход не сгорел. Молодого матроса даже под суд отдавать не стали: что с безотцовщины взять? Курить начал с третьего класса. И хотя на К-424 была специальная каюта для табакуров, юный разгильдяй зажёг сигарету там, где ему вздумалось.

Из того похода К-424 вернулась своим ходом — без жертв, без потери скрытности, выполнив все поставленные задачи. Даже птицы в зоне отдыха, весьма чувствительные к газовому составу воздуха, и те остались живы. На причале в Гаджиево корабль встречали с оркестром.

Николай Иванов:

— Когда я доложил встречавшему нас начальнику штаба дивизии капитану 1-го ранга Хренову о том, что у нас был пожар, тот оборвал марш на полутакте. Оркестр затих.

«Давай поподробнее!» — Голос его не предвещал ничего хорошего. Доложил всё, как было. А в ответ сразу же упрёк:

— Почему так много дыхательных средств израсходовали? А если бы был второй пожар?

— У меня был первый пожар, и если бы я его не потушил, второго бы уже точно не было…

Разбирались с командиром долго и строго.

Разумеется, никаких наград за решительные и грамотные действия по борьбе с пожаром подо льдом никто не получил. От серьёзного наказания (командир отвечает за всё, даже за то, что военкоматы присылают на подводный флот умственно неполноценных парней) Иванова вольно или невольно уберёг командующий флотилией вице-адмирал Лев Матушкин, который объявил командиру К-424 строгий выговор. И хотя дело дошло до командующего флотом и выше, ограничились «строгачом», ведь за одно прегрешение наказывать дважды по уставу не положено.

— Но самое страшное было впереди, — усмехается Иванов. — На другой день начинался очередной съезд партии и все экипажи развели по ленинским комнатам смотреть по ТВ торжественное открытие. А у нас, как назло, телевизор отказал. Не работает. Проверяющие из политотдела ходили по этажам. Если бы донесли, что «экипаж К-424 не смотрит открытие исторического события в жизни советского народа», о-о, такой бы шум поднялся, всё бы нам сразу припомнили. Но лодочные умельцы за полчаса наладили «ящик». Опять пронесло! Чудом.

Я заму выговор объявил — за «неготовность средств технической пропаганды». Тот обиделся — и в политотдел. Там взвились: как — в день открытия партийного съезда командир замполиту выговор объявляет?! Самодурство, аполитично! В истории флота такого не было!..

Но в истории флота не было и такого, чтобы подо льдами пожар тушили. А мы это сделали. В конце концов в Москве разобрались, из какого пекла мы без потерь выбрались. Представили меня к ордену Красной Звезды, но кто-то на самом верху посчитал — молод ещё, все ордена впереди.

И ушёл я в новую автономку. Но это уже другая история.

Если бы не безошибочные и своевременные действия капитана 1-го ранга Николая Иванова, жертв на К-424 было бы больше, чем на «Курске». Да и экология Центральной Арктики была поставлена под серьёзную радиационную угрозу. Никакой бы «Мамут» не вытащил затонувший ракетоносец с километровых глубин да ещё из-подо льда. Однако ничего этого не произошло. И потому историю с подлёдным пожаром быстро забыли, как и забыли тех, кто действовал в сверхэкстремальной обстановке смело и грамотно. Иванова перевели служить в Москву — преподавателем в Академию ВВС имени Гагарина. Учил авиаторов основам тактики Военно-морского флота. А там и на покой проводили. Вот только при расчёте пенсии забыли про 17 лет службы в Арктике на атомоходах, рассчитали как ординарного преподавателя. Ну ладно, орденом обнесли — не ради наград ходил Иванов под океанские льды, но чтобы так подло урезать пенсион отставному командиру атомного стратега, тут нужно было чугунной совестью обладать. И куда только Иванов ни писал — и министру обороны, и Президенту России, и своему депутату. Ответы приходили витиевато вежливые, но со ссылкой на один и тот же канцелярский казус: прежнее начальство не внесло указание о зачёте полярной выслуги на атомных кораблях в «боковик приказа». Забыло начальство наложить нужную резолюцию в этот самый пресловутый боковик. И никто теперь ничего поделать не может. Нет такой административной силы в стране, чтобы поправить несправедливый приказ. Остаётся утешаться тем, что имя капитана 1-го ранга Николая Иванова внесено не в «боковик приказа», а историю Российского подводного флота.

21 октября 1981 года. Среда, 19.00. Японское море.

Борт дизельной торпедной подводной лодки С-178.

Если что и предвещало несчастье, так это день выхода в море — понедельник. Да ещё крыса, выскочившая вдруг в штурманской рубке. Как и подобает настоящей корабельной крысе, почуявшей беду загодя, она принялась метаться по выгородке совершенно беспричинно, а потом нырнула в трюм центрального поста… Разумеется, ни штурман капитан-лейтенант Александр Левун, ни инженер-механик капитан-лейтенант Валерий Зыбин, наблюдавшие крысиные пируэты, не увидели в них ничего зловещего. Смешно чего-то опасаться в почти штилевом море. Да и выход был пустяковый — сутки в полигоне, сутки на замер шумности — и домой.

Лодка С-178 возвращалась в надводном положении. Огни Владивостока, рассыпанные по сопкам, манили своей близостью. Маяк острова Русский привычно посылал им свои чёткие проблески…

Борт С-178. 19.30.

Старший помощник командира капитан-лейтенант Сергей Кубынин приказал радиотелеграфистам запросить у оперативного дежурного базы «добро» на проход боновых ворот. Разрешение было получено необычно быстро — через пять минут. Кубынин доложил о том командиру — капитану 3-го ранга Маранго, и поспешил с мостика вниз, во второй отсек, составлять график вахт на стоянке в базе. Пока шёл ужин и боевая тревога при входе в узость не была объявлена, можно было ещё успеть зачитать по общей трансляции список заступающих на дежурство по кораблю. Каюта старпома была занята — в ней отдыхал старший на борту начальник штаба бригады подводных лодок капитан 2-го ранга Владимир Каравеков. Старпом устроился в кают-компании, где капитан-лейтенант-инженер Александр Тунер и лейтенант-инженер Марс Ямалов допивали компоты, торопясь покончить с ужином до ревуна боевой тревоги. Кубынин пригласил в кают-компанию и строевого старшину Зыкова, чтобы вместе уточнить список.