Кандалы для лиходея - Евгений Сухов

– На сарай, – повторил старик. – Все время возле него толокся, пес-то. И лаял. Будто там покойник…

Вот и разгадка! Козицкий закопал труп Попова в сарае!

Иван Федорович едва не обнял старика. Потом спохватился:

– Ты ж глухой, дед. Как ты мог слышать, что пес постоянно лаял?

Дед насупился.

– Я, может, и глухой, но не слепой жа! – обиженно ответил он.

– Благодарствую, дед! – гаркнул последний раз в заросшее рыжим волосом ухо старика Иван Федорович и поспешил в имение, чтобы как можно скорее рассказать о псе и сарае исправнику Уфимцеву.

Павел Ильич встретил судебного следователя нахмуренным.

– Что-то случилось? – поинтересовался Воловцов.

– Как раз ничего не случилось, – разочарованно ответил уездный исправник. – Не нашли мы ничего.

– А вы знаете, почему на самом деле управляющий Козицкий пристрелил своего пса? – задал вопрос Иван Федорович.

– Почему? – посмотрел с интересом на судебного следователя уездный исправник.

– Потому что он беспрестанно лаял на сарай, – со значением ответил Воловцов. – Это слышал… то есть видел ближайший сосед по имению графа крестьянин Шелешперов. Еще он добавил, что собаки так лают, когда чуют покойника.

– Вы полагаете, собака лаяла на сарай, потому что чуяла в нем покойника? – уныло спросил Уфимцев. – Потому-то Козицкий ее и прикончил, чтобы не привлекала внимания к сараю?

– Да, я так полагаю, – ответил Воловцов. – А поэтому настоятельно рекомендую вам тщательно осмотреть этот сарай.

– Уже, – просто ответил Павел Ильич и вздохнул. – Нет там трупа.

– А хорошо смотрели? – растерянно спросил Воловцов.

– Хорошо, – ответил уездный исправник.

– И где тогда покойник? – убито произнес Иван Федорович, ни к кому не адресуясь.

– А пес его знает, – не менее убито ответил Уфимцев.

Все начинается с малого, или «Чистосердечное» признание лодочника Якима

Конец третьей декады июня 1896 года

Самсон Николаевич Козицкий не всегда был злым человеком. Маленький Козицкий был весьма хорошим и добрым мальчиком. Любил отца, покойную матушку и сестренку Катю, умилялся животными и мог даже заплакать от жалости к котенку, мокнущему под дождем.

Там, где он родился, было две гимназии, для мальчиков и для девочек. По достижении восьми лет Соня был отдан в гимназию с проживанием в пансионе. С родителями, то бишь родителем, поскольку мать его умерла при родах Кати, он виделся только в выходные дни, да и то не всегда. Гимназические вакации проводил у бабушки в Торжке, где и были женские корни рода Козицких. Может, все было бы и ладно: Соня окончил бы гимназию, поступил в университет, а там, глядишь, его приняли бы на службу в какой-нибудь губернский департамент, он сделался бы чиновником и службу закончил бы по выслуге лет с полным пенсионом и орденком Святого Владимира в петлице. Но его судьба сложилась иначе: провидению было угодно, чтобы однажды Соня подвергся искушению. Состояло оно в трешнице, торчавшей из кармана пальто его гимназического товарища Саньки Толстунова. Очевидно, родители подарили ему трехрублевую купюру в их последний приезд.

Пальто Толстунова висело на вешалке, гардеробщик куда-то отлучился, а зеленый уголок трешницы манил, вводил в искушение.

Человек, какого бы он возраста ни был, порой ставится высшими силами перед чертой, переступив которую можно круто изменить свою жизнь. В лучшую или в худшую сторону. Очень часто выбор так и остается выбором: что-то мешает человеку сделать этот шаг, как будто плотная стена стоит между ним и вожделенным желанием. А потом время уходит, кто-то другой, более решительный, делает этот шаг, и шанс, предоставляемый судьбой, бесследно исчезает. И может уже никогда не повториться…

Соня частенько мечтал, что вот так найдет на улице помятую трешницу или даже «синенькую». О-о, что бы он купил на эти найденные деньги!

Во-первых, он бы купил десять штук эклеров! И съел бы их все в один присест, один за другим.

Еще он купил бы себе шейный шелковый платок, такой же, какой носит Игорь Шейнкман из выпускного класса. И расхаживал бы в нем по улицам, конечно, сняв гимназический мундир.

А еще можно было бы купить в лавке татарина Хакима Нигматуллина огромную душистую дыню. Как она благоухает! А какие вкусные у нее дольки! Он бы выгрыз в них всю мякоть до самой тонкой корочки! Арбуз, конечно, тоже здорово. Но после него уж больно часто хочется по малой нужде. А что, ежели приспичит, когда идут занятия в классах? Да и товарищи засмеют. А вот дыня…

Соня сглотнул заполнившую рот слюну и огляделся. Гардеробщика так и не было. И не было никого, кто бы мог его видеть.

Гимназист Козицкий вздохнул и как бы невзначай протянул руку к зеленому уголку. А потом резким движением выдернул ее из кармана пальто Сани и сунул себе в брюки. Шаг, какого большинство людей не решаются сделать, маленький Козицкий сделал. И мир не перевернулся. И не разверзлась земля. И гром не грянул с ясного неба. Ничего не изменилось. Совсем. Кроме того, разве что Соня стал богаче на целую трешницу. И теперь может позволить себе и эклеры, и шейный платок, и вкусную душистую дыню. Дыню – в первую очередь.

Где-то около сердца, там, где, говорят, проживает душа, шевельнулся малый червячок сомнения. Промелькнула мысль, что если он сейчас положит деньги на место, тоничего не будет. Чего не будет, Соня не понимал. Но на какое-то время он почувствовал испуг. Не по факту кражи (а как это назвать иначе) трешницы, а за себя – каковым он будет потом, когда вырастет? Но испуг скоро прошел, червячок сомнения спрятался, будто его и не было вовсе, и Соня спокойно для постороннего взгляда вышел из гардеробной. Теперь можно было реализовывать желания, чем Соня и занимался последующие три дня.

Червячок в душе не шевелился и, видно, заснул. Он еще проснется потом, один раз, после чего умрет окончательно. И Соня станет иным человеком. Таким, каким стал, переступив тогда, в гардеробной, некую черту.

* * *

Все начинается с малого. Пацаны, не обремененные родительским надзором, сначала тырят на базарах вишню, калачи, яблоки и груши, потом вытаскивают лопатники у зевак и рвут ридикюли у дамочек, а затем промышляют гоп-стопом на безлюдных и темных улицах, раздевая граждан и гражданок до исподнего, а иногда и лишая жизни. Заканчиваются подобные противузаконные деяния весьма печально: арест, дознание, следствие, судебное разбирательство и как некий финиш – крытка или каторга. В том числе и бессрочная.

Бывает и хуже. Нашумевшее полтора года назад дело Станислава Мережницкого, совершившего тройное убийство на Пречистенке – женщины и двух ее дочерей, – и по сей день было на устах добропорядочных московских граждан и вызывало у них нервическую дрожь. Шутка ли, сей мерзавец и женоненавистник порешил враз целое семейство, оставив в безутешном горе мужа убитой женщины и отца зарезанных им дочек.