Тайны двора государева - Валентин Лавров

— Обаче, ты, Феодосия, не смирилась и за утренней трапезой сызнова сварилась и дерзила, и муж, уча тебя, бил ногой по гузну?

— Сие правда…

— И ты, Феодосия, мстя за свою досаду, когда купно с мужем после трапезы в сад пошла, то на взгорке у реки ножом его в спину резала до смерти, мертвого в воду спущала, а нож к себе в опочивальню схоронила?..

— Такого не было, не лишала я мужа живота и нож под кровать не прятала, — горячо возразила Феодосия. — Поклеп сие!

Ромодановский посмотрел на Петра:

— Государь милостивый, придется пытать…

Феодосия метнулась на коленях в сторону, словно пытаясь у государя найти защиту.

Сысой проворно перехватил ее, поднял под мышки, ласково проворковал:

— Боярыня, не балуй, тут нельзя… Иди, красавица, — и легонько подтолкнул Феодосию к высокому лежаку. Палач просунул руки за ворот сарафана и с силой рванул: рассыпалось жемчужное ожерелье, полетели на пол пуговицы. Снизу вверх сдернул исподнюю рубаху, обнажил сильное женское тело с крепкими, стоящими, как у девушки, грудями. — Ложись, боярыня, на лежак… На спи ну, вот так, умница.

Лежак был высоким и узким. Сысой кивнул подручному:

— Тимофеюшка, свяжи боярыне руки…

Руки связали внизу, под верхней доской лежака.

Дьяк, вглядываясь подслеповато в опросные столбцы, фальцетом протянул:

— Признаешь, что мужа живота лишила?

С ужасом глядя расширившимися зрачками на дьяка, Феодосия сухо прошептала:

— Нет… Сие все неправда…

Ромодановский коротко приказал Сысою:

— Пытай!

Подручный, схватив густой березовый веник, сунул его в жаркую печь, дал воспламениться и быстро комлем протянул Сысою. Тот ловко перехватил и повел от ступней и выше: по ногам, бокам и приложил его к персям.

В страшном крике зашлась Феодосия:

— Не убивала!..

Сысой раздвинул ноги боярыне, озабоченно рек подручному:

— Крепче, Тимофеюшка, держи, брыкаться станет, — и медленно двинул горящий веник по внутренней стороне бедра и особенно долго задержался у промежности.

Запахло паленым волосом и мясом. Воздух наполнился дымом.

Феодосия, давясь словами, хрипло, невнятно произнесла:

— Ну… убила… признаюсь…

Ромодановский перекрестился:

— Давно бы так, нам ведь, боярыня, тебя тож жалко. Сысой, оставь. Обдай водичкой и отвяжи. — Повернулся к государю, самодовольно проговорил: — У нас, Петр Алексеевич, и не такие винились. Которые простонародные, так еще и потерпеть могут, а коли высоких кровей, так быстро тужить начинают. Доносителю по регламенту кнута уже досталось, но свое показывал он твердо. Государь, за правый донос положим ему червонец?

— И трех рублев с него хватит. — Государь был скуповатым.

— А бабу?

— Согласно царских указов — живьем в землю.

На том и порешили, а дьяк в свои листы записал.

Государь вместе с Меншиковым вышел во двор, с наслаждением втянул воздух:

— Ах, аер живителен! Пойдем по чарке пропустим да ко сну отойдем.

Меншиков пребывал в некоторой меланхолии:

— Курицыну-вору так и надо, а вот Феодосию…

Петр махнул рукой:

— Брось, нашел, о чем тужить… Мало баб тебе?

Утром другого дня на Красной площади казнь свершилась: Феодосия была закопана в землю по плечи. В сем плачевном положении ей надлежало ждать своего конца.

Няня Лукерья Петровна приплелась сюда с узелком в одной руке, а другой она держала четырехлетнего Ванюшку, круглой мордашкой, льняными волосами и большими голубыми глазами весьма схожего с матерью.

— Вот, милок, простись с мамочкой, а я супчику при несла ей да крынку молока, покормлю, сердечную мою… Пусть похлебает напоследок.

Ванюшка, увидав мать, погрязшую в сырой земле, прижал ладошки к личику, запричитал:

— Мамочка, пойдем домой!

Зарыдала и Феодосия.

Лукерья стала утешать ее:

— Потерпи, голубка белая. Господь скоро сжалится и приберет тебя. Преставишься, слезами покроплю тело твое белое, молебен во имя Христово закажу. Смертоубийство — грех великий, его замаливать усердно надо.

Феодосия слабым голосом молвила:

— Лукерьюшка, не убивала я Иакинфа. Убил другой кто-то, а нож мне под ложе швырнул.

— Ах, страсть какая — безвинно!

— Муки горчайшие терпела, потому возвела поклеп на себя…

Заплакала тут и старушка. Мальчонка лезет к матери, вытащить из земли желает, совсем в рыданиях зашелся.

Тут даже стражники не выдержали:

— Женка за убивство терпит, а пошто мальчонку терзать? Старая, уведи его отсюда!

— Я к тебе, страстотерпице, вечером приду! — И, обняв Ванюшку, заковыляла добрая старушка прочь.

* * *

День тянулся бесконечно долго. Подходили к несчастной многие людишки. Одни соболезновали и плакали, деньги на помин души клали. А иные облыжные слова говорили и в лицо плевали.

Смиренно брань сносила Феодосия, молилась за обижающих, чтоб Господь сердце их смягчил и разум просветил.

К вечеру Красная площадь пустеть начала. Солнце свалилось за розоватый горизонт, а на другом конце небосвода уже зажглись первые звезды. Из храма во имя Василия Блаженного ушли и богомольцы, и служки. Сторож заскрипел тяжелыми дверными ставнями, навесил большой замок.

Феодосия уже не чувствовала ни рук, ни ног. Все члены онемели, и лишь где-то в глубине груди сильно стучало сердце.

Возле страдалицы стала сбиваться стая бродячих псов, голодных, со слюнявыми пастями, из которых шел невыносимый смрад. Это были зверюги особые, привыкшие питаться человечиной, которую щедро поставляли непрерывные казни.

Стражники лениво помахивали бердышами, отгоняя псов. Те отскакивали на шаг-другой и снова возвращались, жадными носами принюхиваясь к своей неизбежной жертве. Старый пес с отгрызенным ухом, уже давно злобно рычавший и ощеривавший пасть, вдруг вцепился в плечо Феодосии и вырвал кусок мяса. Запах крови еще более раззадорил хищников, уже начавших злобно огрызаться и на самих стражников.

Еще минута-другая — и вся стая вмиг разорвала бы несчастную женщину.

Но в это время спасительно появилась Лукерья Петровна. Она с укоризной сказала стражникам:

— Служивые, что ж дьявол ожесточил сердца ваши? Отчего псов злобных прочь не гоните?