Тайны двора государева - Валентин Лавров

Трое из них тут же легли под ударами гвардейских шпаг. Четвертый, неожиданно дернув Чердынцева за башмак, свалил его с лошади и занес над головою кистень.

К счастью, вовремя подоспел Богатырев: он срубил ушкуйнику голову.

— Твой должник я, Сергей Матвеевич, — молвил, подымаясь с земли, Чердынцев. — Жизнью обязан…

Пробегут годы, и Чердынцев должок вернет: спасет от крупной беды приятеля.

Как бы то ни было, к вечеру того же дня гвардейцы, выпячивая грудь, въехали в Гельсингфорс.

Они легко отыскали «Фортуну», стоявшую под парусами. Шаутбенахт (высокий чин, за которым следовал вице-адмирал) фон Гольц — продубленный ветрами сухопарый мужчина лет тридцати пяти, с ясными голубыми глазами на вечно загорелом лице и выцветшими короткими волосами — воззрился на Богатырева:

— Коли, господин командир, не пужаетесь ночного времени, можем сей же час отдать швартовы! Море осеннее, волна шибкая, зато и ветер попутный — полный вест.

Богатырев, чувствовавший себя вполне счастливым, комично затрясся:

— Во как боюсь, все поджилки ходят! — Расхохотался, уже вполне серьезно добавил: — Семеновские гвардейцы опасаются лишь гнева Божьего да государева. Господин шаутбенахт, прикажите отдать швартовы, да моему приятелю Чердынцеву надо корпий на рану приложить.

Фон Гольц перекрестился на икону Николая Чудо творца, висевшую над входом в каюту, и сказал:

— Тогда, с Божьей помощью, не менее тринадцати уз лов разовьем. Лишь бы ветер не переменился да шторм не начался. А то вон — белые барашки по воде бегут: плохая примета.

* * *

Где-то в полночь, когда «Фортуна» была далеко от берега, вест подул с необычным остервенением, паруса так раздулись, что казалось, вот-вот сорвутся с мачт и улетят куда-то в черную пропасть. На палубе стало находиться крайне опасно. Богатырев, сидя в каюте, ощущал всю ярость разбушевавшейся стихии. Волны все тяжелее били в борта. Было странно, что хрупкая яхта еще сохраняется на плаву, что ее не разнесло в щепки, а несется она в непроглядной ночи подобно стремительной фантастической птице.

Когда казалось, что спасения уже не будет, что водяные горы, ходившие слева и справа, навсегда захлестнут «Фортуну» со всем ее живым содержимым, вдруг все вокруг успокоилось.

Гвардейцы сидели белые как мел. И даже бесстрашный Богатырев устало вздохнул:

— Это похлеще Полтавской битвы будет!

* * *

Мутный рассвет еще не успел толком разогнать сырой ночной сумрак, как Богатырев, выглядевший, как всегда, удивительно свежим и бодрым — вопреки двум бессонным ночам, миновал караул Летнего дворца. Он прошел в желтый флигель и громко постучал в комнаты государева любимца Трубецкого:

— Иван, хватит дрыхнуть! Беги, доложи государю: семеновский лейтенант Серега Богатырев доставил трактат о мире.

Государь, накинув на себя шелковый камзол, принял Богатырева прямо в спальне. Он выхватил из его рук бумаги, нацепил на нос очки и, страшно волнуясь, стал лихорадочно вчитываться в строки. Расцвел улыбкой:

— Наконец-то! Двадцать один год борьбы кровавой, жизни многих подданных, повергнутых в жерло бойни, и вот… — Он взглянул на Трубецкого. — Пошли кого-ни будь за Меншиковым, а мы теперь же отметим…

Выпив вина, доверительно, как равному, сказал Богатыреву:

— Приобретение Балтики — это быстрое обогащение казны путем торговли, наукам развитие цветущее. Потомки, самые отдаленные, не устанут восхищаться подвигом нашим, будут рубежи западные сохранять. А королю свейскому Фридрикусу — посрамление. Ха-ха!

Богатырев, малость охмелев, вставил:

— Сказывают, ихний Лилиенштет плакал, когда под трактатом подпись ставил.

Петр хлопнул Богатырева по колену:

— Заплачешь, когда лучшие земли и рабов, их населяющих, отдаешь! — И сразу переходя на серьезный тон: — Лилиенштет — мужественный маршал. К поверженному врагу злобу питать непристойно. Вместе с другими иноземными гостями приглашу его праздновать викторию. Пусть сие случится двадцать второго октября — на день иконы Казанской Богоматери. К ней припадал, прося одаления врагов.

Когда прибыл запыхавшийся от подъема по лестнице грузный Меншиков, государь милостиво оставил в компании Богатырева. И более того, сказал:

— Ты, лейтенант, пренебрегая своей жизнью, шел ночным беспокойным морем, дабы мне быстрее радостную весть сообщить. За государем, знай, служба не пропадет. Жалую тебя капитаном. И присовокупляю золотую медаль.

Петр открыл стоявший на маленьком столике у окна большой палисандровый ларец, в котором желтовато отсвечивали медали разного размера. Выбрал довольно большую, обнял Богатырева, молвил:

— Выбил нарочно, дабы знаменовать викторию нашу. Тебе первому, капитан, вручаю. Остальным — двадцать второго октября.

— Следует обмыть награду! — загоготал Меншиков. Он протянул наполненный лафитник. — Опускай золото, герой!

Выпили еще и еще. Государь, погрузившись в глубокую задумчивость, медленно произнес:

— Руки наконец-то освободил… Теперь новое дело затеем, важнейшее… — Вдруг, упершись взглядом в Богатырева, очнулся, осекся, словно понял: сказал нечто лишнее. Поднял лафитник: — За нашу славную викторию, за величие России. Прозит!

* * *

Петр пожелал первым возвестить народу своему о долгожданном мире. Он повелел «в знак радостных вестей стрелять каждую минуту из пушек и трубным гласом возвещать о сем… Во мгновенье разлилась весть и радость сия по всему городу. Все жители — старые и малые, обоего пола, стекавшиеся на брег Невы, — соответствовали монарху радостными восклицаниями».

В тот же день, взяв под локоть Меншикова, государь прошел на половину Екатерины. Сказал ей:

— Выгони всех слуг, а мы втроем посидим в зим нем саду. Речь о важном и вельми секретном. Давно в мыслях это дело содержу. Теперь, по завершении бра ни с королем свейским, ничто препятствовать мне не может.

Усевшись на диване среди благоухающих цветочных клумб, государь значительно посмотрел на собеседников:

— В вашей скромности, друзья, не сомневаюсь. Да все ж обещайте клятвенно, что никому, даже самым важным государственным лицам, о сей тайне не проболтаетесь. — Вперился взглядом в Меншикова. — Ни с трезвых глаз, ни с пьяных лишнего не молвите.

Меншиков перекрестился:

— Мин херц, батюшка, чтоб зенки наши вытекли — можешь надежно положиться, как рыбы молчать станем.

— Так слушайте…

* * *

Теперь пришла пора привести исторический документ, в правдивости которого сомневаться не приходится. Академик Яков Штелин писал в 1768 году: