Призраки из прошлого и другие ужасные истории - Алла Озорнина

– Травматолог, – пропищала я чуть слышно: из-за такого внимания ко мне у меня совсем не осталось сил.

– Итак, внимание! Ее дядя – врач-травматолог, которому ничего не стоит за один раз одеть свою племянницу с ног до головы в самые дорогие шмотки. Как говорится, думайте сами, решайте сами. Пока-пока. Всех обнимаю. Ваша Валерия.

Кузнецова бросила на стол смартфон и радостно произнесла:

– Ну вот, еще уроки не начались, а материал уже готов. И какой! Согласитесь – клевый!

Люди Лерки согласно закивали. И тут началось такое…

Он. Мысли вслух.

Эта девчонка… Такое ощущение, что мы с ней чем-то связаны. Да это-то ладно! Не дает покоя чувство, что она мне мешает. Сильно мешает. Так, что хочется освободиться. Понять не могу, почему. Буду наблюдать и думать. А освобождаться надо. И поскорее.

Я снова попыталась вырваться из кольца Леркиной свиты, но та опять схватила меня, теперь уже за плечо.

– Куда ты, не торопись! – ласково сказала она, и внутри у меня все сжалось от нехороших предчувствий. А Лерка продолжала, теперь уже очень торжественно. – Ну что, Нищебродка, тебя можно поздравить! Принимаю тебя в нашу, как говорится, дружную команду! Пока кандидатом.

Люди Кузнецовой заволновались, зашевелились. Со всех сторон послышался тихий ропот.

– Эта, что ли? С нами?

– Ну воо-ще-е!

– Еще чего!

– Цыц! Кому сказала, – прикрикнула Лерка, и все замолчали. – Итак, ты в нашей команде! Теперь ты всегда должна быть с нами. Слушаться меня. И вот первое – на большой перемене все дружно идем в столовку. Или у тебя, как всегда, нет денег?

Свита засмеялась.

– Цыц! – опять прикрикнула Кузнецова. – Ну что, по рукам?

И тут не знаю, что со мной произошло, дорогой дневник. Мне вдруг стало противно. Я поняла, что не хочу быть в Леркиной свите, все делать по ее указке – стоять, идти в столовую и даже смеяться, когда не смешно!

Надо же, мне столько лет казалось, что если произойдет чудо и я окажусь в числе приближенных Лерки, то буду самым счастливым человеком в мире! А теперь… Дружить только из-за того, что на мне дорогие шмотки! Фу, как противно!

С трудом вспоминаю, что было дальше. Кажется, я сказала:

– Нет. Я не с вами. И, пожалуйста, называйте меня просто Агния.

По окаменевшим лицам Лерки и ее окружения я поняла, что произнесла нечто ужасное.

Несколько мышек, которые, как всегда, в сторонке жались друг к другу, тихо вскрикнули.

Лежащий на парте двоечник Ковалев приподнял голову и уставился на меня.

Всегда такой правильный и такой принципиальный Босс застыл в одной позе.

– Что-о? – По лицу Лерки пошли красные пятна. – Ты отказываешься с нами дружить? – она даже заикаться стала от негодования.

– Отказываюсь, – сказала я и поняла, что тем самым подписала себе приговор.

– Значит, так… – злобно произнесла Кузнецова. – Ты еще пожалеешь об этом. И не раз. – Ее люди расслабились, радостно закивали. – Считай, что ты не жилец. В асфальт закатаю.

Я чувствовала, как всех в классе, кроме Леркиной свиты, конечно, сковал страх – таким зловещим тоном она произнесла угрозу про асфальт. И этот ужас буквально витал в воздухе. Но каждый делал вид, что ничего не случилось и что он занят своими делами. Кто-то доставал учебники, кто-то писал что-то в тетради. И никто ни на кого не смотрел. И уж тем более – на меня.

И вдруг, дорогой дневник, среди этого царства ужаса и страха я наткнулась на взгляд… Нет, я не могла ошибиться, нет, нет, нет… Я до сих пор вижу перед собой эти большие карие глаза, по которым легко можно было прочитать: «Ну, Агния, ты даешь! Ты – супер, Агния!».

Прошел первый урок, второй, третий… Вокруг меня сгущалась атмосфера. Я чувствовала, что Лерка задумала что-то… ужасное. Но что? Я даже предположить не могла. Да и до сих пор не могу это сделать.

Ясно одно: ничего хорошего меня не ждет. Но я ничуть не жалею о своем выборе. Я думаю, что если б я согласилась, мне было бы просто… мерзко. И стыдно.

Да, но что же задумала Лерка?

Впрочем, что бы она ни задумала, я знаю: сражаться с ней и ее приближенными придется мне одной.

Потому что никто за меня не заступится. Никто.

Все будут стоять и молча смотреть. Мышки начнут тихо вздыхать. Босс застынет в одной позе, а свита будет делать то, что прикажет Кузнецова.

Да, а что же будет делать тот, который с таким одобрением… нет, наверное, я не ошиблась, с восхищением смотрел на меня? Трудно сказать. Только не надо обольщаться, дневник, правда? Одно дело – с восхищением смотреть и совсем другое – пойти наперекор всем. Я, конечно же, сильно не удивлюсь, если этот человек окажется таким же, как все.

«В этой жизни всяк сам за себя», – говорила несносная баба Дуся. И я, пожалуй, с ней соглашусь.

И все же этот взгляд, дорогой дневник, удивительным образом дает мне силы. На меня никто в жизни так не смотрел. Я же невзрачная девочка-ботан, самая маленькая в классе, к тому же еще в очках в четыре диоптрии…

В общем, я понимаю, что надо готовиться к худшему…

Вдруг вспомнилось чье-то выражение: «красота правит миром». Оказывается, вовсе не красота, а дорогие шмотки. И от этого грустно…

Но на этом сегодняшний день не закончился, дорогой дневник. Он еще только начинался.

Я бы, наверное, тряслась от страха после Леркиных угроз (я же очень трусливая, дневник, ты знаешь), если бы меня гораздо больше не волновали события вчерашнего дня и вчерашней ночи. Причем развивались они (почему развивались? Развиваются!) в двух параллельных направлениях. А параллельные линии, как известно, не пересекаются.

Линия первая – дядя Ираклий. Размышления о нем, похоже, приобрели навязчивый характер, и пора уже прийти к какому-то выводу. Что говорят факты?

Во-первых, он обманул нас с мамой, предупредив об отключенном электричестве в голубой гостиной.

Во-вторых, судя по его невпопад сказанным «воспоминаниям» об общем детстве, не было у них с мамой такого детства.

В-третьих, совершенно непонятно, для чего он вообще перевез нас с мамой в свою квартиру с ободранными обоями да тремя надувными матрацами.

Линия вторая – появление в моей комнате странного всадника. Его непонятная просьба. Что я должна сделать? И почему именно я?

Для того, чтобы разобраться, нужно, пожалуй, еще раз сходить к художнику. И я сделаю это сегодня же вечером.

Как только я приняла такое решение, время замедлило свой ход. Минуты тянулись еле-еле, а до десяти вечера (примерно в это время, как я предполагала, должен зажечься свет в окне художника) было чуть ли не двенадцать часов! Я еле дождалась последнего урока. Краеведения. Но сегодня я не слушала Генриетту Ивановну.