Речи палача. Сенсационные откровения французского экзекутора - Фернан Мейссонье

Во времена «событий», между 1956 и 1958 годом казни зачастую были множественными. Довольно часто бывало двое, трое и много раз четверо. Мы даже дошли до пяти! Однажды мы выполнили двадцать казней за один месяц! Это было в феврале 1957. Так вот, это не было каждый день. Бывало, три, четыре дня без казни, а потом сразу было две, три или четыре. Так что в то время у нас было много множественных казней. В истории это редкий случай. За пятьдесят три года работы Дейбле привел в исполнение одну казнь четверых, две — троих и двадцать семь двойных. Мы же в Алжире между 1956 и 1958 привели в исполнение шестнадцать двойных, пятнадцать тройных казней, восемь казней четырех человек и один раз казнили пятерых. Да, во времена ФНАО это был конвейер, это было в три часа утра. Чтобы дойти до таких гекатомб, нужно время политической смуты, как Террор в Революцию, Оккупация, когда 1 мая 1944 было казнено сразу девять человек, и… «события» в Алжире.

Множественная казнь технически не сложнее, чем при одном осужденном. Отец требовал надевать им наручники при пробуждении, в камере. Усмирить строптивого осужденного — это возможно, хотя!.. Но многие дают себе слово взбунтоваться, и тогда можно быть уверенным, что будет скандал.

На множественных казнях, к несчастью, становится трудно полностью выполнить последнюю волю осужденного. Действительно, когда осужденных несколько, и один дрожит и стучит зубами от страха, невозможно длить эти мучения, потому что другой захотел написать, покурить или поесть. Это было бы жестоко. Это возможно, только если есть только один осужденный. Ему дают время писать, выкурить сигарету или две. А когда их несколько, действуем быстрее. Или же тогда пришлось, например, совершить туалет трех осужденных, казнить их и дать четвертому время выполнить свои последние желания. Так никогда не делалось. Мы давали сигарету, но ускоряли казнь.

В принципе, когда осужденных несколько, они не видят казни того, кто идет перед ними. Но тот, кто ждет на своем табурете, все слышит. В Алжире от канцелярии до корзины было едва ли десять метров. Если, например, осужденных четверо, все четверо сидят в канцелярии на своих табуретах. Когда все четверо связаны, их казнят одного за другим. Они не видят остальных. Мы не во времена каторжных тюрем или Революции, когда они присутствовали на казни в течение часа или получаса. Они, скажем так, в десяти метрах от гильотины. Они ее не видят. Но слышат. В эти моменты парень слышит скамью — как доска катится до ошейника, — ррррррррммммм…; как падает половина ошейника, щелк!., падение лезвия, чакккк… и тело, падающее в корзину, буууммм… Он все слышит. Если к тому же его предшественник вопит или молится вслух и звук вдруг обрывается, это странно. Он вопит… и бац! оборвали песню! это… это впечатляет… Да уж, парень, который ждет рядом — пытаюсь встать’на его место, — какой он должен обладать смелостью! На самом деле все, что он может увидеть, это — за те три-пять секунд, когда он подходит к гильотине — кровь и обезглавленные тела его товарищей по несчастью, которые лежат в корзине или в маленьких гробах.

Я уже говорил, что когда нужно было казнить несколько заключенных, отец часто просил директора тюрьмы приказать столярной мастерской сделать гробы. И тогда, падая со скамьи, осужденный падал не в корзину, а в небольшой гроб. Для второго, хоп, отталкивают гроб и ставят другой. Так больше не возникало проблем с тем, чтобы узнать, от какого тела какая голова.

Потому что когда обезглавленных было трое, четверо или пятеро, даже охранники, знавшие их, уже не могли их узнать. В то время как с гробами они не смешивались. Когда нам не удавалось получить гробы и мы были вынуждены использовать корзину, отец наливал в нее воды. Внутри она продублирована цинком. Он никогда не клал туда отруби или опилки. В книгах говорят об отрубях. Никаких отрубей. Мы туда наливали жидкость. Наливали в корзину восемь-десять литров воды. Она не давала крови прилипнуть. Так ее можно было потом быстрее отчистить.

Маленькие гробы отнимали больше времени. Но это было практичнее. Так мы не могли ошибиться головой. Да, когда казнят нескольких — двое, трое, четверо казненных, — проблема в том, чтобы положить затем головы вместе с телами! Потому что в корзине получается забавно: какая голова от какого тела? Фу! Самое ужасное было в тот раз, когда пятеро осужденных были казнены в один день. Пять осужденных за пять минут. А потом в корзине пять тел, вперемешку. Но нельзя же положить голову с другим телом. Нужно уважение. Разумеется, когда в корзине пять тел, трудно сказать, какое тело с какой головой. Потому что с голым торсом, разрезанной рубашкой… странное дело, тело без головы, на нем нет никакого ориентира. Понятия не имеешь, не знаешь. Мы не могли знать, какая голова была от какого тела. Это всегда было трудно, особенно для нас, ведь мы их видели только за тридцать минут до казни. И на самом деле только охранники могли узнать. Они привыкли, они знали этих парней. Они объясняли работнику похоронного бюро, что вот эта голова должна быть с этим телом. Вот это Мохамед, а это Саид… Да, их узнавали охранники. Шесть-восемь месяцев они жили вместе, охрана и осужденные. Но мы не могли этого сделать. И что тогда? Может быть, мы положили какую-нибудь голову с другим телом. Может, такое и случалось. Даже охранники иногда уже не знали! Да, когда в корзине было три-четыре обезглавленных тела, охранники колебались. Поди узнай, какая голова от какого тела? Один говорил, эта голова от этого тела; другой говорил, нет, от того.

Уже и не помнили. Много раз между охранниками бывали споры по поводу голов. Я слышал, как они говорили: «Нет, эту голову надо положить сюда. Это Али. А то Мохамед».

В Алжире я не ездил на кладбище. Погребением тел мы не занимались, это было не нашей работой. Для этого стоял катафалк. Только из уважения я старался положить каждую голову с ее телом. Я не был ответственен за это и мог бы даже смешать их, но это было бы подло с моей стороны. Может быть, бывали ошибки. Пытаюсь представить себе Сансона; в 1794 он казнил несколько десятков в день. У него не было такой проблемы, потому что они хоронили их в общей яме. С десятками тел они бы на кладбище не смогли подобрать головы к каждому телу.

Если сама казнь протекает всегда одинаково, поведение других заключенных может значительно различаться в зависимости от тюрьмы, от одной центральной тюрьмы к другой. Все зависит от тюрем, а также от времени, особенно в период с 1956 по 1959. Так вот, я сказал, что отец давал охранникам наручники для осужденных, но иногда охранники приводили их, просто удерживая за руки, по два охранника на заключенного. В канцелярии на них надевали наручники и заканчивали их связывать. Иногда я видел и такое, что заключенные сидели — я только связывал щиколотки — и курили. Руки у них были свободны. Видно было, что тут мы имели дело со спокойными. Но все-таки таких было меньшинство.

В Алжире до середины 1950 годов не было скандалов. Директор и начальник охраны по-своему умели заставить себя уважать. Парни устраивали беспорядок? Они входили в камеру, и парням оставалось только держаться… Но потом, в ходе «событий» и почти до конца 1958 в дни казни были скандалы. Я думаю, что новый директор боялся действовать. Напротив, в Оране и в Константине — никаких скандалов. Да, думаю, что это зависит от отношения директора. В 1957 году во время «событий» в Барберусс, тюрьме Алжира, когда бывали казни какого-либо осужденного из Партии алжирского народа (националистского движения Алжира), политической группы, отколовшейся от ФНАО, все три сотни приговоренных к смерти и другие уголовники оставались спокойными. ФНАО и Партия алжирского народа были в ссоре. Партия алжирского народа — это была партия Мессали Хаджа. За независимость, но не в крови, как ФНАО. Они были в меньшинстве, поэтому обходилось без гимна ФНАО. И напротив, при казни осужденных из ФНАО атмосфера создавалась невероятная. Чудовищный шум, крики. Тысяча заключенных орала, вопила в тюрьме и распевала гимн ФНАО. Барберусс находится на высотах Алжира, на вершине Касба. Представьте себе, больше тысячи парней орут вот так вот в три часа ночи? Настоящий содом. Фу! Слышно было больше чем на километр. Слышно было во всем городе Алжире. А директор дрейфил, паниковал. Все были не в лучшем виде. Да, директор тюрьмы, а также и начальник охраны были не на высоте. Им недоставало твердости. Все боялись происшествия, скандала. Возможно, они боялись потерять место, боялись, что их переведут в другое место. Нет, правда, никогда больше не видел такого человека. Он задействовал Компанию республиканской безопасности, чтобы их успокоить, заставить их замолчать. В Алжире на каждой казни было пятьдесят сотрудников республиканской безопасности или мобильной охраны. Так что тут в дело вступали сотрудники республиканской безопасности с дубинками. Но это только удваивало беспорядок!