Логово - Дин Кунц

Оставив разбросанную по всей гостиной одежду лежать на полу, они поднялись наверх и снова предались любви, на этот раз на необъятной, как океан, китайской кровати, но уже не с тем неистовством и самозабвением, как прежде, а с текучей медлительностью, с обилием нежных слов, ласкающих ухо своей напевностью и смыслом. Неспешный ритм позволял ощутить прелестную мягкость кожи, великолепную пластичность мышц, податливость губ и радостное, близкое биение их сердец. Когда волна наслаждения поднялась до высшей точки и отхлынула, прозвучавшие в наступившей тишине слова "Я люблю тебя" были, казалось, совершенно излишними, но все равно приятно ласкали слух и были с благодарностью приняты.

Тот апрельский день, с первых лучей солнца и до того мгновения, когда сон сомкнул их веки, был самым лучшим днем их жизни. И по иронии судьбы последовавшая вслед за ним ночь оказалась для Хатча самой тяжкой, жуткой и странной.

К одиннадцати часам Вассаго покончил с Редлоу и надлежащим образом распорядился его телом. В "Голубые небеса" он вернулся на "понтиаке" детектива, принял горячий душ, как планировал ранее, сменил одежду и вышел с намерением никогда больше сюда не возвращаться. Если Редлоу смог вычислить этот мотель, он уже переставал быть полностью безопасным.

Проехав несколько кварталов на "камаро", Вассаго бросил машину на какой-то улице в захудалом индустриальном районе среди обветшалых зданий, где она может простоять в течение нескольких недель, прежде чем ее либо угонят, либо полиция свезет ее на участок невостребованных машин. Он проездил на "камаро" ровно месяц, изъяв его у одной из женщин после очередного пополнения своей коллекции. За это время он несколько раз менял номерные знаки, снимая замену со стоявших на улицах машин в предрассветные, самые глухие часы ночи.

Добравшись до мотеля пешком, Вассаго пересел в "понтиак" Редлоу и отъехал на нем от "Голубых небес". Автомобиль выглядел не столь привлекательно, как серебристый "камаро", но Вассаго решил, что несколько недель он сможет им пользоваться без особых помех.

Подъехав к ночному клубу неопанков в Хантингтон-Бич под названием "Дуй напролом", он припарковал свою машину в самом темном месте стоянки. Пошарив в багажнике, нашел ящик с инструментами, с помощью отвертки и плоскогубцев снял номерные знаки и сменил их на номерные знаки стоявшего рядом изрядно помятого серого "форда". Затем перегнал свою машину на другой конец стоянки, где и остановился.

Вязкий туман, наплывавший с моря, таил в себе что-то мертвящее. Пальмы и телеграфные столбы постепенно исчезали, словно растворялись в его кислотной гуще, обступавшей их со всех сторон, а уличные фонари постепенно превращались в блуждающие во мраке призрачные огоньки.

В клубе все было так, как он любил. Шумно, грязно и темно, не продохнуть от дыма, отовсюду несет перегаром и потом. Оркестранты что есть мочи колотят по своим инструментам, вкладывая в каждый удар всю ярость, на которую способны, отчего мелодия превращается в надтреснуто-визгливый душераздирающий вопль, бешено вколачивающий свои ритмы в обалдевшие мозги. Каждый исполняемый номер доводился усилителями до такой мощности, что в замусоленных окнах дребезжали стекла, а глаза Вассаго наливались кровью.

Шумная орава юнцов и девиц была под стать музыке, многие из них под кайфом, некоторые в стельку пьяные, большинство настроены агрессивно. В одежде преобладал черный цвет, поэтому Вассаго здесь никак не выделялся. И он оказался не единственным в темных очках. Головы некоторых из них, и мужчин и женщин, были обриты наголо, у других волосы торчали короткими хохолками, но ни у кого из них уже не было тех роскошных, ярко раскрашенных шипов и петушиных гребешков, которым отдавали предпочтение ранние панки. На забитой до отказа людьми танцевальной площадке не столько танцевали, сколько толкали, хамили и лапали друг друга, и по всему было заметно, что никто из них не умел толком танцевать, да и не желал этому учиться.

У изрезанной, заплеванной и засаленной стойки Вассаго молча ткнул в "Корону", один из шести сортов пива, выстроенных в шеренгу на полке в баре. Заплатил бармену за бутылку и даже не подумал перекинуться с ним словечком. Тут же стал прямо из горла потягивать пиво, внимательно разглядывая публику.

Только некоторые из посетителей, стоявшие у бара, сидевшие за столиками или подпиравшие плечами стены, разговаривали друг с другом. Большинство были угрюмы и молчаливы, но не потому, что ревущая музыка не поощряла к беседе, а потому, что они были представителями новой волны отчужденного человека, чурающегося не только общества в целом, но и себе подобных. Они были убеждены, что в жизни нет никаких целей, кроме удовлетворения своих личных потребностей, что не существует ничего, что стоило бы обсуждать, что они – последнее из живущих в разваливающемся мире поколений и что у них нет будущего.

Он бывал и в других барах неопанков, но только два из них во всей округе вплоть до Лос-Анджелеса – района, который типы из Торговой палаты до сих пор предпочитают называть Территорией Юга, – были высочайшего класса. Многие из других баров в основном были рассчитаны на публику, мнящую себя панками, так же, как, например, дантисты или бухгалтеры, напялив на себя сшитые по заказу у сапожника сапоги для верховой езды, клетчатую рубашку, линялые джинсы и неохватной ширины шляпы, вразвалочку топают в сельский бар и мнят себя ковбоями. В этом баре никто из себя ничего ее корчит и, случайно столкнувшись с вами в толпе, мерит вас наглым, вызывающим взглядом, стремясь угадать, чего вы ищете, – ссоры или секса, – и быстро оценивает, годитесь ли вы для того или другого. Если бы им дано было выбирать между дракой и сексом, многие из них наверняка выбрали бы первое.

Некоторые, однако, предпочли бы избрать нечто, стоящее над сексом и насилием, сами не понимая, чего хотят. Вассаго несомненно сумел бы показать им именно то, что они ищут.

Но беда состояла в том, что поначалу он не заприметил никого, кто мог бы достойно пополнить его коллекцию. Он был не какой-нибудь там неотесанный убийца, штабелями укладывающий трупы убитых им людей. Количество его не интересовало, его более прельщало качество. Как истинного ценителя смерти. Чтобы заслужить честь быть снова принятым в Аду, он должен преподнести Сатане дар особой изысканности – художественную коллекцию смерти, которая будет выдающейся не только по характеру общего композиционного замысла, но и в частностях, в манере расположения каждого отдельного экспоната.

Три месяца тому назад в баре "Дуй напролом" он уже сделал одно из приобретений для своей коллекции – девушку, которая утверждала, что ее имя Неон. В машине, когда он попытался оглушить ее одним ударом, этого оказалось недостаточно, и она с таким остервенением стала сопротивляться, что счастью его не было предела. Даже позже, на нижнем этаже луна-парка, когда она пришла в себя, несмотря на то что была связана по рукам и ногам, она все равно пыталась сопротивляться. Извиваясь всем телом, девушка старалась лягнуть его ногами и кусалась до тех пор, пока ему не пришлось несколько раз с силой ударить ее о цементный пол головой.

Едва он успел разделаться с пивом, как блуждающий взгляд его остановился на девушке, живо напоминавшей ему Неон. Внешне они совершенно не походили друг на друга, но по духу своему были роднее родных сестер: жесткие, до чертиков озлобленные, практичные не по летам, свирепые, как тигрицы. Неон была небольшого роста брюнеткой со смуглой кожей. Эта была блондинкой лет двадцати-двадцати трех, довольно высокая, худощавая и длинноногая. Хороши были ее глаза, необычайно голубые, словно пламя очищенного от примесей газа, но до чрезвычайности холодные. На ней был изрядно потрепанный, черного цвета хлопчатобумажный жакетик, накинутый поверх обтягивающего бюст черного свитера, короткая черная юбка и сапожки.