Гибель королей - Бернард Корнуэлл

Я присоединился к олдерменам, которые стояли по одну сторону зала. Вместе с высшими клириками они составляли королевский совет, витан. Они обсуждали текущие дела, однако делали это без особого энтузиазма. Одному монастырю был выделен надел земли, для каменщиков, трудившихся на строительстве новой церкви Альфреда, было учреждено специальное вознаграждение. Человек, который не уплатил штраф за человекоубийство, был прощен, потому что оказал немалые услуги армии Веостана при Бемфлеоте. Некоторые покосились на меня, когда зашла речь об этой победе, но никто не спросил, помню ли я того человека. Король практически не принимал участия в обсуждении, лишь устало поднимал руку в знак своего согласия.

Все это время клерк, стоявший за бюро, усердно писал. Сначала я решил, что он ведет протокол, но этим занимались два других клерка. Этот же, как выяснилось, просто копировал один документ. Его лицо было пунцовым: то ли ему было неуютно под взглядами присутствующих, то ли он просто покраснел от жара огня в очаге. Епископ Эссер хмурился, Элсвит исходила злобой и готова была прикончить меня на месте. Отец Беокка улыбался. Он кивнул мне, и я подмигнул ему. Этельфлед поймала мой взгляд и озорно улыбнулась мне. Я надеялся, что ее отец не заметил этого обмена взглядами. Ее муж стоял неподалеку и, как и мой сын, упорно старался не смотреть на меня. И тут, к своему изумлению, я увидел в дальнем конце зала Этельволда. Он с вызовом уставился на меня, но взгляда не выдержал и, отвернувшись, вновь заговорил со своим собеседником, который был мне не знаком.

Кто-то начал жаловаться, что его сосед, олдермен Этельнот, захватил поля, которые ему не принадлежали. Король жестом остановил жалобщика и что-то прошептал епископу Эссеру, а тот вслух изложил суждение короля.

– Ты примешь арбитраж аббата Осбурга? – осведомился он.

– Приму.

– А ты, лорд Этельнот?

– С радостью.

– Тогда аббату поручается определить границы по предписанию короля, – объявил Эссер. Клерки записали его слова, и совет перешел к обсуждению других вопросов.

Я заметил, что Альфред внимательно смотрит на того самого клерка, который копировал документ. Клерк закончил свою работу, посыпал пергамент песком и, выждав несколько мгновений, сдул песок в огонь. Затем он сложил пергамент, что-то написал на обратной стороне и посыпал чернила песком. Другой клерк принес свечу, воск и печать. Готовый документ поднесли к королевской кровати, и Альфред с огромным усилием подписался под ним и поманил епископа Эркенвальда и отца Беокку, чтобы они подписались в качестве свидетелей.

Как только все формальности были исполнены, совет замолчал. Я решил, что этот документ – королевское завещание, но король, приложив печать к расплавленному воску, жестом подозвал меня.

Я приблизился к его ложу и опустился на колено.

– Я пожаловал кое-какие подарки на память, – сказал Альфред.

– Ты всегда был щедр, лорд король, – солгал я. Но разве я мог иначе ответить умирающему?

– Это тебе, – продолжал он, и я услышал, как Элсвит с шумом втянула в себя воздух, когда я принял пергамент из слабой руки ее мужа. – Прочитай, – приказал он. – Ведь ты умеешь читать?

– Отец Беокка научил, – сказал я.

– Отец Беокка молодец, – сказал король и застонал от боли. Монах тут же подскочил к кровати и протянул ему чашку.

Король пил, а я читал. Это был патент. Большую часть патента клерк просто переписал – ведь все патенты похожи друга на друга, – но от его содержания у меня все равно перехватило дух. Мне жаловали земли, и поместье было необусловленным, как и то у Фифхидена, которое когда-то выделил мне Альфред. Земля передавалась мне в полное владение, и я имел право передать ее либо своим наследникам, либо кому угодно. В патенте были подробно описаны границы надела, и по тому, как много места это описание заняло, я понял, что поместье обширно. Там была и река, и фруктовые сады, и луга, и деревни, и жилой дом в местечке под названием Фагранфорда, и все это находилось в Мерсии.

– Земля принадлежала моему отцу, – сказал Альфред.

Я не знал, что сказать, и неловко забормотал слова благодарности.

Король протянул мне худую слабую руку, и я взял ее и прикоснулся губами к рубину.

– Ты знаешь, чего я хочу, – сказал Альфред. Я продолжал стоять на одном колене со склоненной головой. – Земля отдается безвозмездно, – добавил он, – и она принесет тебе богатство, большое богатство.

– Лорд король, – произнес я дрогнувшим голосом.

Его трясущиеся пальцы сжались на моей руке.

– Дай мне что-нибудь взамен, Утред, – сказал он, – дай мне покой, прежде чем я умру.

Я сделал то, что он хотел, но чего не хотел делать я. Он умирал, он проявил щедрость – как я мог отказать человеку, который стоит у порога смерти? Так что я подошел к Эдуарду, опустился перед ним на одно колено, вложил свои руки в его и принес присягу верности. Кто-то из присутствующих зааплодировал, кто-то хранил гробовое молчание. Этельхельм, старший советник в витане, улыбнулся: он понял, что впредь я буду сражаться за Уэссекс. Моего кузена Этельреда передернуло: он понял, что ему никогда не стать королем Мерсии. Этельволд, должно быть, задавался вопросом, займет ли он когда-либо трон Альфреда, если ради этого ему придется отбивать удары «Вздоха змея».

Эдуард заставил меня подняться и обнял.

– Спасибо тебе, – прошептал он.

То была среда, день Одина; шел октябрь, восьмой месяц года, а год был восемьсот девяносто девятый.

Следующий день принадлежал Тору. Дождь не утихал, напротив, подгоняемый ветром, он косыми струями заливал Уинтансестер.

– Сами небеса рыдают, – сказал мне Беокка. Он плакал. – Король попросил меня в последний раз причастить его. Я все сделал, но руки дрожали.

За этот день Альфред получал последнее причастие несколько раз – настолько велико было его желание закончить жизненный путь очищенным от грехов, и священники и епископы соперничали друг с другом за честь провести обряд и вложить королю в рот кусочек засохшего хлеба.

– Епископ Эссер готов был дать viaticum[8], – добавил он, – но Альфред позвал меня.

– Он любит тебя, – сказал я, – и ты верой и правдой служил ему.

– Я служил Господу и королю, – сказал Беокка. Я подвел его к креслу у огня в большом зале «Двух журавлей» и усадил. – Сегодня утром он съел капельку творога, – сообщил мне Беокка, – совсем чуть-чуть. Две ложки.

– Он не хочет есть, – сказал я.

– Он должен есть, – твердо произнес он.

Бедняга Беокка. Он был священником при моем отце, и секретарем, и моим учителем, и уехал из Беббанбурга, когда мой дядька узурпировал лордство. Он вышел из низов и уродился уродцем: косоглазым, с деформированным носом, парализованной левой рукой и изуродованной стопой. Именно мой дед обратил внимание на то, что мальчишка умен, и отдал его в обучение монахам в Линдисфарене. Так Беокка стал священником, а потом благодаря предательству моего дядьки и изгнанником. Его ум и преданность пленили Альфреда, и с тех пор Беокка верно служил ему. Сейчас он был в преклонных летах, но сумел сохранить острый ум и твердую волю. Жена у него была датчанкой, самой настоящей красавицей и приходилась сестрой моему близкому другу Рагнару.