Эдвард Григ - Фаина Марковна Оржеховская

с заунывным напевом… Конечно, это можно назвать и откровением, но…

— Но вы же еще ничего не слыхали! И пастуха с рожком никогда не видели! Вы для этого слишком поздно встаете!

— Да тише! Ведь уже начало! — зашептали сзади.

Концерт начался выступлением хора. Исполняли песню Нордрака «Да, мы любим наш край». Уже полтора года обсуждали в стортинге, быть ли ей официальным гимном, точнее говоря, даже не обсуждали, а просто не затрагивали этого вопроса. Бьёрнсону, как родственнику покойного и автору слов, неудобно было напоминать об этом, а между тем песня Нордрака существовала в народе. И если старый гимн исполнялся на официальных торжествах, то песня Нордрака слышалась на улицах во время народных гуляний, на студенческих сходках. Ее пели пастухи в горах и рыбаки в море. И даже дети, еще не ходившие в школу, распевали ее во время игр, не говоря уж о самих школьниках.

… Хору пришлось повторить песню, и весь зал слушал ее стоя.

— Удачное начало! — сказал критик Оле Буллю.

Оле Булль ничего не ответил.

Оркестр разместился на эстраде. Первое отделение было посвящено Нордраку и Свендсену. Музыку Нордрака к пьесам «Злой Сигурд» и «Мария Стюарт в Шотландии» Оле Булль знал: он слышал ее в бергенском театре всю, целиком. Теперь исполнялись только отрывки из нее, собранные в две сюиты. И, слушая эту чистую, как горный ручей, музыку, мастерски построенную и так хорошо ложащуюся на оркестр, Оле Булль с тоской вспоминал надпись, прочитанную им однажды на могиле Шуберта в Вене:

«Здесь погребено драгоценное сокровище,

Но еще более прекрасные надежды».

К Нордраку это было применимо еще в большей степени. Шуберт умер тридцати одного года, успев сделаться Шубертом, а Нордрак был весь в будущем и унес это будущее с собой в могилу.

Симфонию Свендсена Оле Булль слушал как-то рассеянно, лишь изредка привычным ухом отмечая отдельные удачи. Ему понравилась разработка первой части и кое-что другое. Можно было сказать, что симфония — произведение вполне зрелое, но Оле Булля она не захватила. Он все время думал о Нордраке и о надеждах, которые не сбылись. И во время антракта он ходил один и размышлял об этом.

А между тем в симфонии Свендсена все было подчинено строгим и точным правилам сонатной формы. Никакими новшествами, которые могли бы раздражить Оле Булля, она не отличалась. От Вагнера она была очень далека, и только некоторые чисто норвежские обороты и ритм прыжкового танца в средней части отзывались чем-то современным. Оле Булль мог быть доволен. Он и был доволен. Но он думал о другом.

Мрачный, он приготовился слушать второе отделение: произведения Кьерульфа и Грига. Кьерульфа не было в зале. Тяжело больной, он лежал у себя дома и ждал прихода друзей, которые обещали прийти к нему после концерта — рассказать, как все прошло. Пожалуй, он уже ничего больше не напишет, и его задушевные мелодии останутся как милая, долгая память о нем… Но будущее норвежской музыки — это пока еще только Эдвард Григ.

— Опять этот мальчик! — воскликнул критик Энгстад. — Скажите, кто он, собственно, такой?

— Пастух со своим рожком, как вы недавно выразились! — желчно ответил Оле Булль.

— Нет, кроме шуток! В нем не чувствуется никакого задора! Не представляю, как бы он стал наскакивать на классиков!

— Зачем ему это делать? Он слишком хорошо воспитан, чтобы «наскакивать», как вы говорите. И он хорошо знает и любит классиков.

Григ сыграл свой марш на смерть Нордрака, полный скорби, мужества и силы. Это был образ Нордрака, его несокрушимый дух. И в зале опять все поднялись с мест.

— Вот вам и ответ, — сказал Оле Булль. — Ведь это написал Григ! Стало быть, он знает всю Норвегию, а не только ее печальные мелодии!

Он хотел прибавить: «А ты ничего не знаешь, черствый сухарь!» Но музыка продолжалась, и он забыл об Энгстаде.

Марш был повторен, а когда в зале успокоились, на эстраду вышла Вильма Норман-Неруда. Эдвард ждал ее у рояля. Она была одета по-концертному и поклонилась, как артистка, привыкшая выступать перед публикой. После того как она настроила скрипку, оба переглянулись. Вильма укрепила маленькую черную подушечку на плече, кивнула — и началась вторая скрипичная соната Грига, соль мажор, которая в свое время и очаровала Нильса Гаде и испугала его.

Кстати, он был тут же. Он сидел рядом с фру Гезиной Григ, приехавшей из Бергена с мужем и дочерьми.

Первые звуки сонаты вывели Оле Булля из его угрюмой задумчивости. Они точно схватили его и повернули лицом к свету. Перед ним проходила жизнь, очень похожая на его собственную, но куда интереснее и ярче. Когда он рассказывал другим о своих приключениях, ему верили только наполовину. Но в музыке это было правдоподобно! Расстилающаяся перед ним жизнь была цепью изумительных и прекрасных неожиданностей. Впервые Оле Булль слушал произведение сонатной формы, не следя за развитием и борьбой тем. Его не занимали их столкновения, он не искал логического вывода из этой борьбы, да никакой борьбы и не было! Он просто наслаждался каждой мелодией, каждой фразой, боялся расстаться с ней, но, когда она покидала его, он в упоении ловил другую, находя ее еще более прекрасной и достойной восхищения.

В этой музыке не было строгой последовательности бетховенских сонат, темы не возникали из одного источника, чтобы потом разойтись, как братья-враги, оспаривающие друг у друга какое-то несомненное право. Здесь происходили совсем другие события, здесь чувствовали и мыслили по-другому. Это была повесть о путнике, который странствовал по свету, и о том, как его сердце, доступное всем прекрасным впечатлениям, радовалось, потому что оно было переполнено счастьем и любовью. Одно впечатление наплывало на другое, и каждое увлекало неожиданной прелестью.

Совсем не борьба была здесь главной целью, а скорее дружба, готовность раскрыть объятия всему достойному любви, и прежде всего — природе. Тут была вся Норвегия, преображенная небывалой красотой. И нельзя было не поверить в нее, ведь сам Оле Булль нередко видел, предчувствовал ее такой.

В этой сонате, где схема была сохранена, таилась своя логика, своя мудрость. В музыке разум проявляется не так, как в поэзии. Оле Булль мог бы назвать свое впечатление от сонаты Грига двумя словами: восхождение на вершину. С каждым новым подъемом воздух становится чище, картины природы разнообразнее, грудь дышит легче. А когда достигнута вершина, и само небо приблизилось к путнику, и открывается бесконечное пространство, из груди рвется песня, неудержимая хвала всему живому. Это и есть тот вывод, к которому