Игра магий - Николай Басов

Вот тогда-то все и завертелось, быстро, так что даже Нашке было трудно все разом улавливать. Толстячок, возможный клиент Модро, вдруг разорался, что ему предлагают явных олухов, потому что какая-то уличная бродяжка обыгрывает их по всем статьям, сам ланиста вначале сдерживался и, кажется, пробовал объяснить этому наглецу, что Нашка вообще-то не бродяжка, а явилась к ним в город с бандой жонглеров, которые тоже были тренированы выше всякой меры… А потом тоже заорал на этого как бы нанимателя, что он не позволит так говорить о своих, и если он ни хрена в боевых искусствах не понимает, тогда… Одновременно он орал на своих бойцов, чтобы они поскорее эту самую клятую Нашку выставили, потому что нечего ей тут делать, и вообще…

Кто-то из самих гладиаторов порывался надавать Нашке по шее, только более разумные не позволили, удержали, хотя сама Нашка при этом дротик из рук не выпускала, лишь оглядывала лица всех этих здоровенных и выбирала, кого следует в первую очередь уконтрапупить, чтобы остальным хоть чуть стало бы страшно… Да, она действительно была готова в тот миг драться со всеми разом, даже сама после удивлялась — и что на нее нашло?

А нашло на нее отчаяние и редкое по силе ощущение одиночества, бездомности, покинутости и ненужности своей… В общем, она была готова драться и умереть здесь, сейчас, потому что стало ей как-то очень уж резко и отчетливо понятно, что ничего с ней хорошего уже быть не может. Не будет она ни с кем больше в жизни делить кусок сухаря, глоток воды или пива из общей кружки, не будет сидеть за костерком и слушать чьи-нибудь рассказы о прошлой жизни, а может, даже и рассказывать о своем пережитом ей больше уже будет некому, кроме случайных собутыльников в трактире Сапога, которым на все ее признания — плевать… Как-то очень ей в тот миг стало плохо.

А ситуация тем временем завершилась. Кажется, тот же Хаттах осторожно, будто к горящему дому, бочком подошел к ней и стал убедительно подталкивать ее к выходу из этого дворика и дальше к воротам. К нему присоединился и Федр, он ей даже что-то говорил, мол:

— Ты иди, Наш, иди себе… Потом за булавами своими зайдешь, я послежу, чтобы с ними ничего не случилось.

А Нашка, вот странное дело, только что умирать собралась, а уже чуть спустя почти разнюнилась… Правда, едва не заплакала, загундосив:

— А чего он? Играть, так играть по-честному.

— Да иди ты уже, — почти прикрикнул на нее Федр, но не со зла, а просто потому, что это и на самом деле было лучше всего — уйти и не оглядываться.

Зато многие другие, поигрывая тренировочным, но все же — оружием, с которым они работали, когда их так внезапно позвали посмотреть на Нашку, плечом к плечу, как в настоящем бою, стали теснить ее с Федром и Хаттахом к воротам.

А затем ворота раскрыли на всю ширину, обе створки, наверное, подумали, что в одну низенькую калиточку, прорезанную сбоку, ее будет труднее выгнать. Уже у самой пороговой плиты Хаттах решился и выдрал у нее из руки дротик, взвесил для верности и тут же точно воткнул в землю сбоку от себя, чтобы она чего не подумала… А она и не могла подумать, все еще смотрела глазами, в которых появилась какая-то размытость, дальше, на все эти морды и фигуры бойцов, которые ее выталкивали из своей школы, из города, а может, и вовсе — из общинной, подлинной и настоящей жизни.

Нашка снова вздохнула, прогоняя злость и слезы одновременно. «Вот еще, — раздраженно думала о себе, — вот и бери такую дуреху, которая, чуть что, разреветься готова… Ну и прекрасно, не буду я больше с вами… никакого дела иметь. Даже если кто-то придет за стол пображничать сообща, выгоню, как вы все меня сегодня выгнали! Может, кроме Федра и Хаттаха, они — люди, они умеют дружить, может быть…»

И снова такая злость ее взяла, что она набросилась на эти ни в чем не повинные ворота гладиаторской школы и принялась дубасить в них с воплем:

— Булавы отдайте, скоты безродные, живо-мертвые олухи, мать вашу, шлюху и ведьму, на кусочки…

Собственно, что значили все эти ругательства, она толком не знала, как даже великий ругатель Визгарь в прошлом не мог их объяснить… Маршон же когда-то говорил ей, что важно не то, что говоришь, а то — как говоришь. Сам-то он ругался не очень… Редко, хотя иногда и смешно получалось. Вот у самой Нашки никогда смешно не выходило, всегда какая-то глупость прорывалась в словах, как и сейчас.

С той стороны ворот кто-то буркнул:

— Ты шагай отседова, бедовая. Неча те здеся делать, култыхи твои посля получишь… А будешь шуметь, господин ланиста зазлиться могет. Вот будешь тише — мож, смилостивится, когда остынет, одумается, мож, и пошлет за тобой-то, шоб ты тута снова нас трюкам разным поучила.

Это был кто-то незнакомый уже, не Федр с Хаттатом, и осталось Нашке только одно — шагать отсюда, как ей посоветовали, и поскорее забыть всю эту хреноту, все сегодняшнее утро. Она и пошла.

Сначала захотела отправиться на реку, посидеть у воды, на своем месте, просто ни о чем не думая. Потом ей в голову пришла уже давняя идея вернуться на свои острова, найти какое-нибудь племя, где не будут на нее глазеть, как на дневное привидение, потому что сами все будут такие же — мелкие, по сравнению с этими громилами северными, краснокожие, быстрые в движениях и поступках, татуированные… Детей там она может обучать биться по законам северных этих гадов, чтобы, если еще какой-нибудь корабль причалит для грабежа и убийств, не оказались они вовсе неподготовленными, а потом, глядишь, и примут ее в племя-то… Но нет, решила она, все же не примут. Чужих там не любят, тем более слишком уже глубоко в нее въелась эта северянская, как тут сказывали — цивилизованная, манера говорить, думать, жить, даже двигаться, чтобы ее снова посчитали хоть в какой-то мере за свою. А наступит голодный год, так пожалуй что и съедят, если пленников из соседних племен не будет, потому что есть там-то, на островах, почти всегда хочется, почти всегда рыбы мало, и мясо почитают за деликатес.

Да и найти такое племя, чтобы было достаточно зажиточным, еще нужно, а они, пожалуй, лишь совсем на дальних островах только и остались и затаились к тому же, чтобы не попадаться на глаза мимо проходящим судам с хищными и дьявольски жестокими моряками, каждый из которых за монету готов был указать на племя краснокожих островитян капитану — охотнику за рабами в любой портовой таверне, а то и просто за лишнюю выпивку и миску тушеной свинины… Или за бабу…

Так Нашка размышляла и не заметила, как пришла… к себе домой. Вернее, конечно, в дом к тетке Васохе, у которой снимала комнату. Квартал этот был не из простых. Он примыкал и к относительно зажиточным домам, где обитали главным образом купчишки разные, кто в люди выбился, и морячки, что побогаче. И даже несколько настоящих арматоров тут жили, только не очень обеспеченные, те, которые сами должны были ходить на собственных корабликах вверх по реке для торговли в места, где обитали только плотогоны, почти сплошь бывшие гоблинами или гноллами. Гноллы, как жители болотистых и влажных, низинных районов, лучше умели чувствовать реку и воду вообще, зато им не хватало силенок, чтобы с большими-то плотами управляться, вот они и нанимали дальних своих сородичей, гоблинов, которые реку понимать не умели, зато ворочать передними веслами, чтобы направлять плоты мимо камней, сил у них хватало… Это все Нашка поняла еще в первые недели своей жизни в Крюве.