Любовь не с первого взгляда - Вера Колочкова

Они переглянулись лукаво и громко рассмеялись практически в унисон, откинувшись на спинку дивана. В комнату заглянул Саша в фартучке, с полотенцем через плечо, посмотрел на них удивленно.

– Веселитесь? Ну-ну… Надежда, нам идти пора. Пока до дома твоего доберемся, уже ночь будет. А утром, я так понял, тебе вставать рано? На работу?

– Да-да, она уже идет, сынок. Сейчас, одну только минутку…

Когда Саша вышел из комнаты, Елена Николаевна повернулась к Надежде, спросила в упор:

– Слушай, а у тебя с ним что?

– С кем?

– С Санькой с моим, с кем!

– Ничего… – испуганно прошептала Надежда и отвела взгляд, потупившись скромно в колени. – Правда ничего такого.

– А не такого?

– Нет, правда ничего! Мы и не целовались даже! – выпалила она отчаянно, подняв на нее покрасневшее вмиг лицо. И тут же снова его опустила, схватившись ладонями за щеки.

– Да ладно… – по-свойски махнула на нее рукой Елена Николаевна и засмеялась тихонько. – Ты что думаешь, я против, что ли? Да такую, как ты, девчонку только мечтать можно в невестки заполучить… Так что давай, целуйся. Меня ведь не обманешь, я жизнь прожила. Да и сына своего хорошо знаю и вижу, как он на тебя смотрит. По крайней мере, на Алису он так никогда не смотрел.

Майский поздний вечер встретил их запахом черемухи, буйно разросшейся во дворе. Снежное ее цветение только набирало свою силу, но терпкий аромат уже плыл волнами в теплом воздухе, кружил слегка похмельную голову. Надежда повернулась к Саше, предложила тихо:

– Давай не будем машину ловить? Пойдем пешком?

– Пойдем. Ты на мать мою не сердишься больше?

– Да я и сразу на нее не больно обижалась. Мы вообще ее на фирме любим и ценим. Потому что она, твоя мать, не из тех, не из вежливо-обманчивых, которые стелют мягко, да спать жестко. У нее все совсем наоборот. Мне так больше нравится. Чтоб все прямо, по-честному.

– Но она же, получается, выгнала тебя! Ни за что ни про что!

– Ну и что? Она ж знала – я не кисейная барышня, в слезах не утону. Вот с барышней какой она так не поступила бы. Я в этом просто уверена. Потому и не обижаюсь.

– Да? Интересная какая у тебя жизненная позиция. Очень умная. И очень добрая. И сама ты умная и добрая. Мудрая, одним словом.

– Я? Это я – мудрая? – уставилась Надя на него в изумлении. – Ты что, Саш?.. Вот мама моя говорит, что мне настоящей женской мудрости никогда не постичь. Или ты смеешься надо мной просто?

– Ага. Смеюсь. С того самого вечера, как ты меня скалкой по башке треснула, все и смеюсь. Будто делать мне больше нечего. Как идиот влюбленный. А может, и не идиот. Может, просто влюбленный.

Она ничего ему не ответила. Лишь тихо просунула ладошку в его ладонь, почувствовав, как тут же сплелись их пальцы в единый маленький организм, крепкий, горячий, нежный. И слов никаких не надо было, слава богу. Да и по лицу ее все было без слов видно.

Надо же, а ей и в голову не могло прийти раньше, как это здорово – топать пешком по майским темно-сиреневым сумеркам, просто держась за руки. С Витей они так никогда не ходили. Даже и представить такое себе нельзя: с Витей, и вдруг за руки, да еще и пешком… Не ходили они так и в те даже времена, в те одинаково и романтически для всех протекающие первые дни знакомства, дни радостного друг друга узнавания, когда от каждого взгляда, каждого прикосновения улетает куда-то душа свободной и счастливой, не думающей пока ни о каком гнезде птицей. В те дни, с Витей, одна ее только мысль занимала: женится он потом на ней или нет. Мысль эта, изо всех сил подогреваемая еще и мамиными нетерпеливыми пожеланиями, постепенно переросла потом в навязчивую идею, в стремление, в самоцель. Потому что Витя был тот самый. Которого мама для нее высмотрела методом жениховской отбраковки. Она ж тогда не знала, какое это счастье – идти и идти рука в руке, плыть себе по сиреневым теплым сумеркам. Совершенно бездумно плыть, ни вперед не заглядывая, ни назад не оборачиваясь. И не беспокоиться, как ты в этот момент выглядишь, и какое у тебя лицо – умное или глупое, и какие у тебя волосы – хорошие или тоненькие-плохенькие, и какая у тебя в этот момент фигура-талия. А может, и знала она про это счастье, да забыла, выбросила для удобства из памяти.

Да, это хорошо, наверное, когда человек стремится свить свое собственное гнездо. Эта потребность в каждом заложена, будь то мужчина или женщина – неважно. Чтоб шел рядом с тобой надежный сотоварищ, надежда твоя и опора. И вроде как не задаешься и вопросом, любишь ты его или нет. Любовь – она ж дело десятое и ненадежное, она хлопотна и капризна и подвести может в самый ответственный момент. А гнездо – это навсегда. Испокон веков так было, что в этом такого плохого? Просто надо убедить себя, что так надо, что у всех так. И действительно ведь многие себя убеждают и лгут самим себе. Лгут в течение долгих замужних и женатых своих лет. И судьба, казалось бы, с этим враньем мирится, терпит смиренно. А потом вдруг ни с того ни с сего спохватится и сунет в руки чего-нибудь совершенно нелепое, твою дальнейшую жизнь фатально определяющее. Скалку, например. И тут же начинается обратный и необратимый уже отсчет в другое время, в счастливое. Потому что, оказывается, человеку не только гнездо свое нужно, ему еще и счастья да любви целую кучу подавай. Он же не птица, он же человек все-таки.

Так, молча, с глупыми переглядками и блаженными улыбками, они дошли до Надеждиного дома. Он не стал ее спрашивать про пресловутую чашечку кофе, и она не стала его в гости зазывать. И правда – глупости какие. Пусть в эти игры играют те, кто друг к другу тщательно присматривается как к приемлемому в своем будущем гнезде сотоварищу. А они наигрались уже. Оба. Правда, было все же одно препятствие, остановившее их у подъездной двери…

В окнах Надиной квартиры на третьем этаже вовсю горел свет. Она остановилась, долго смотрела на желтые квадраты, потом, не выпуская Сашиной руки, решительно открыла дверь подъезда. И так же решительно начала подниматься по лестнице. Саша ни о чем ее не спрашивал, просто шел следом, и все. И она очень благодарна была ему за то, что он ни о чем ее не спрашивает.

Когда-то в ее жизни уже было все это. Давно, еще до Вити. Она тогда влюбилась очень. В художника, жившего в мансарде старого дома на соседней улице. И вот так же, держась за руки, они поднимались и поднимались каждый вечер по своей лестнице, и казалось ей, что лестница эта ведет прямиком на небеса, к счастью, к свободе, к разгорающейся костром любви… А в один из вечеров ее отыскала там мама. Постучала в дверь громко и требовательно, как грозный Командор, вошла решительно, собрала разбросанную впопыхах на полу одежду, молча кинула ей на кровать. Не взглянув даже на объект Надиной любви, а лишь мотнув презрительно головой в его сторону, спросила тихо:

– Это что, ты с ним, что ль, собралась гнездо вить? Совсем с ума сошла? Они ж все пьяницы, эти художники. Одевайся, пошли…

Надя послушно и торопливо напялила тогда на себя джинсы и рубашку, спустилась вниз по лестнице, подталкиваемая мамой небрежно в спину, и казалось ей тогда, что счастье уходит из нее с каждой ступенькой, уходит безвозвратно и навсегда.