Жизнь спустя - Юлия Добровольская

Далее приводится письмо Марины матери в кибуц:

«Париж, 28. 11. 37.

Дорогая мама! Ты не ошиблась, моё молчание не случайно. Не бойся за нас, здесь в Париже мы чувствуем себя хорошо. Миммо не поехал в Испанию, хотя многие его товарищи сейчас там; но каждому надо делать своё дело, а его дело сейчас в Париже. Я не писала тебе три месяца не из-за каких-нибудь внешних обстоятельств. Тому есть причина, и серьёзная… Ты знаешь, что я давно состою в компартии, но, возможно, не представляешь себе, что моя партийная работа не одна из многих других, а главная в моей жизни, как и в жизни Миммо; партийная работа для нас важнее семьи, важнее, чем дети. Если бы Миммо сейчас был полезнее в окопах Испании, чем здесь, я бы ни минуты не колеблясь, сказала ему: поезжай! А ведь жизнь Миммо для меня важнее всего на свете. То же я могу сказать и о дочерях: если бы понадобилось их бросить, я бы бросила…

Не удивляйся тому, что я пишу тебе: чтобы понять человека, надо его знать, а ты после стольких лет разлуки, наверное, меня почти не знаешь. Ты знала меня, когда я была неуверенной, не имела ни о чём понятия, верила только в Миммо. Теперь я совсем другая. За долгие годы отсутствия Миммо я научилась твёрдо стоять на ногах, а за год в Париже, впервые в жизни, нашла свою дорогу и испробовала свои силы. Вот почему то, что я тебе пишу, не результат чьего-либо влияния, как это могло быть раньше, это – моё, я пишу то, что чувствую уже давно, то, что думаю…

Итальянская компартия работает в крайне тяжёлых условиях, в глубоком подполье; прежде чем принять кого-нибудь в члены, надо быть полностью в человеке уверенным, быть уверенным в его идеях, в его честности, в его способностях.

У меня есть плюсы, положительные стороны, и минусы. Плюсы – это прежде всего мои родители, во время первой русской революции боровшиеся с царизмом; во-вторых, моя работа в Италии, с Миммо и без него; в-третьих, моя личная жизнь, простая и ясная. Но у меня есть и минусы. Среди прочего, мои отношения с Савинковым, одним из самых активных контрреволюционеров; то, что я долго жила в среде эсеров, с первой минуты – врагов СССР; и, наконец, то, что мои ближайшие родственники, ты и тётя, контрреволюционерки – хотя вы и не так враждебно относитесь теперь к СССР…»

«Передо мной задача: могу ли я как член Партии поддерживать отношения с людьми, способными сильно повредить моей работе, повредить Советскому Союзу? Этот вопрос так остро до сих пор не стоял, потому что только в последнее время выяснилось: кто не с нами, тот против нас. Суд над троцкистами показал, как надо опасаться врагов СССР, даже невольных. Я думаю, ты понимаешь, как трудно мне говорить тебе эти вещи, мамочка, но я знаю, ты поймёшь…

Мне, видимо, будет тяжело, невыносимо трудно подавить такое глубокое чувство, как любовь к матери, но я не имею права ставить свои личные интересы над интересами Партии. Если бы ты забыла о своей собственной жизни, о жизни моего отца, который умер ради своих идеалов, ты бы возмутилась, сказала бы, что нет ничего дороже матери и что ничто не может оправдать выбор между матерью и чем-то ещё. Но я знаю, что ты помнишь дни своей молодости, что ты – такая же, как тогда, что ради правого дела ты бы не пожалела сил, и что так же, как тогда, пожертвовала бы самым дорогим человеком. Вот почему я без колебаний говорю, что для меня Партия превыше всего.

Я знаю, это будет для тебя ударом, особенно сейчас, когда ты ещё более одинока, когда силы не те, и ты подумываешь о том, чтобы воссоединиться с детьми и внуками. Но в глубине души ты не можешь не радоваться тому, что твои усилия не только увенчались успехом, но вызвали к жизни нечто достойное тебя и моего отца. Не исключаю, что ты про себя скажешь: насколько было бы спокойнее, если бы я не занялась политикой, осталась бы домашней хозяйкой!

Но ты прекрасно знаешь, что тебя бы это не устроило, как не устраивало, когда, казалось, ограничусь домашним хозяйством я. Всё, что ты вложила в меня, наконец, даёт свои плоды. Теперь я могу доказать тебе это, и ты не можешь себе представить, как я тебе за это благодарна!

Конечно, когда я думаю, что значит прервать всякие отношения, не написать даже двух слов, я прихожу в ужас. Не знаю, насколько это осуществимо, ведь я люблю тебя по-прежнему, а, может быть, ещё сильней, потому что теперь люблю тебя не только как мать, но как человека. Ты – моё детство, ты – всё, что я знаю о мире, ты – моя семья и, главное, моя мать. Поэтому я так долго не решалась тебе написать – боялась причинить тебе боль, но я боялась и за себя. Мы, революционеры, не имеем права колебаться и страшиться. Раз так решено, тому и быть…

Я не буду тебе писать, и ты не будешь писать мне… С родителями Миммо мы ещё будем переписываться. Не думай, что это зависит от них; если бы было необходимо, мы, ни минуты не сомневаясь, прервали бы переписку и с ними.

Крепко тебя обнимаю…»

Родной матери ради Партии не пожалею! – В этом решении не только фанатизм, но что-то нечеловеческое.

Я себе представила, как травмировало это письмо дочерей Марины, когда они его прочитали. И мне захотелось расспросить об этом Клару, тем более, что я чувствовала себя причастной к обману: хотела бы я видеть лицо Мирона и его кружковцев, узнай они то, что узнала я!

Через свою римскую приятельницу Лию Львовну Вайнштейн я узнала телефон Клары Серени: она из Рима переехала в Перуджу (как потом выяснилось, из-за сына, неполноценного трудного мальчика).

Звоню:

– Говорит Юлия Добровольская, переводчица на русский язык книги вашей матери.

– О Боже… Дайте прийти в себя… Где вы?

– Я в Милане. Хотела бы вас повидать.

– Я тоже. Мне трудно выбраться, но я приеду. Завтра в три.

Ровно в три часа следующего дня появилась довольно привлекательная, тщательно одетая женщина средних лет. У меня гостил Лёва Разгон; наш разговор я ему потом вкратце пересказала, но он недаром был инженером человеческих душ – многое понял и сам, по выражению лиц. Например, по моему, обеспокоенному – как бы не разбередить старую рану, расспрашивая об отречении Марины от родной матери, или по невозмутимому лицу Клары:

– Меня это мало интересовало, – отмахнулась она, – я ушла из родительского дома очень рано, причём далеко влево.

Тут на её лице отразилось искреннее беспокойство:

– Мой муж сценарист, автор сатирического антиберлуско ниевского фильма… Если начнут сводить счёты…

Я не люблю ездить один, – говорил Джанни Родари, и они ездили втроём – он, Мария Тереза и дочка Паола. В Москву – не реже, чем раз в два года. Родари был членом жюри кинофестиваля, его детской части.

Сергей Михалков, мечтавший (но так и не дождавшийся), чтобы Родари перевёл его на итальянский, истово обслуживал семейство Родари как водитель.

– Что это за предмет? – спросила, усевшись в первый раз в его машину, двенадцатилетняя Паола.

– Это резиновая дубинка, подарок московской милиции!