Авиньонский квинтет. Себастьян, или Неодолимые страсти - Лоуренс Даррелл

То ли упав на кровать, то ли вскарабкавшись на нее, Констанс как будто оцепенела рядом с Аффадом, и скоро это оцепенение постигнет многих (по принципу кругов на воде от брошенного камня), потому что неожиданный уход Аффада был столь же невероятным для всех, сколь непостижимым для нее. Однако вскоре она догадалась, что смерть ее возлюбленного дело рук одного из самых «интересных» ее пациентов. Потрясение было столь велико, что она не могла собраться с мыслями, и это больше всего напугало Шварца, когда он наконец приехал, хотя он и не стал открывать свой черный кожаный саквояж с лекарствами. Гораздо полезнее для нее было заплакать, дать выход чувствам, а не сидеть в растерянности с сухими глазами и пятнами крови на юбке. Отказываясь что-либо понимать, она всматривалась в лицо Аффада, который уже ничего не мог ей сказать, пыталась проникнуть в глубины его разума, одолев твердую оболочку. Все, о чем они говорили, теперь припомнилось ей, захватив даже самые дальние уголки сознания. Ей ни до кого не было дела, не хотелось ни с кем разговаривать, она почти потеряла дар речи. Мысленно она проговорила что-то вроде: «Вот и наступило будущее! Отныне жизнь перестанет быть пустой растратой дыхания!» Однако сам факт его смерти все еще слепил ее — словно она подошла вплотную к огню и не пожелала прикрыть глаза. Значит, невозможно принять смерть сердца — значит, таково было условие первоначального договора? Оглушительной стала тишина, в которой им теперь предстояло беседовать друг с другом!

Тем временем жизнь, ее механическая часть, продолжалась, словно поставленное на сцене землетрясение — сначала приехала «скорая помощь» с дежурным доктором, потом, почти сразу, явился дрожащий Шварц. Он действовал стереотипно, разве что уверенно, так как ему была знакома квартира — из бара под окном он достал бутылку водки. От дозы огненного напитка, которую он предложил ей, она хотела отказаться, но потом выпила, и водка полилась внутрь, как горючее в топку, неся с собой жар без радости и утешения. Тем не менее.

Врач внимательно осмотрел раны, прежде чем позволил переложить тело на носилки. «Удивительно, как мало крови, — прошептал он, словно говоря с самим собой. — Если учесть…»

Что учесть, Констанс не поняла. Потом она увидела, как один из пришедших нашел нож, соотносившийся с ранами Аффада. Нож аккуратно завернули в газету, чтобы отдать коронеру. Еще одно приношение Мнемидиса.

— Допивай до дна, — твердо произнес Шварц, — и посиди спокойно пару минут.

Неожиданно он разозлился на Констанс, хотя в его злости не было ничего рационального. Он даже мог бы закатить ей пощечину. Вот что происходит, когда вмешиваешься в судьбу другого человека, — Шварц не произнес это вслух, но он так думал.

— Он сказал мне, — вдруг заговорила Констанс, — что завещал свое тело клинике. Так и сказал: «Мне приятно думать, что я буду разрезан на куски, как ананас. В конце концов, меня создали на конвейере именно для этого». Смешно.

Шварцу пришлось не по душе то, как Констанс засмеялась нелепой шутке, поэтому он сел рядом с ней и обнял ее за плечи.

Надо было заполнить несколько документов, а так как Шварц был мастером в этих делах, то он быстро справился со своей задачей, не переставая разговаривать с врачом. Тем временем санитары подняли носилки и понесли в ожидавшую «скорую помощь», захлопнув дверь квартиры. Когда врачи обменялись прощальным рукопожатием, Шварц уже в целом представлял, как произошло убийство. На другой день он нашел на автоответчике послание египетского врача и узнал, что все замечательно, Мнемидис вовремя явился в аэропорт и готов лететь в Каир. Что было делать? Задерживать Мнемидиса не имело смысла. Ну, опять признают его сумасшедшим и запрут в больнице — и что дальше?

— Конечно же, следует заказать службу, — с непривычной для него резкостью произнес принц. — Надо соблюсти формальности, он бы этого хотел.

Констанс покачала головой.

— Думаю, ему было бы все равно, однако мы сделаем так, как вы желаете.

— Одно дело говорить, — сухо отозвался принц. — Другое — справляться вот с такой реальностью.

Глаза у него наполнились слезами, и, увидев это, она тоже едва не расплакалась.

— Вы даже не представляете, как я виновата, — прошептала она, и принц, взяв ее руку, сочувственно пожал ее. Он понимал, что сердцем Констанс еще ребенок, и, обожженному страшной бедой, ему никуда не деться от обретения зрелости.

— Еще одно. Вы очень удивитесь, скольких людей затронул его неожиданный уход. Полагаю, церковь на озере станет chapelle ardente,[80]и нам необходимо опубликовать сообщение в газетах — как вы считаете?

Констанс слишком устала, чтобы соображать. Все как-то разрешалось без ее участия. Ей казалось, что ее мозг оцепенел. Маленькая церковь, о которой говорил принц, была архитектурным памятником и стояла среди тутовых деревьев почти над самой водой. Она принадлежала бабушке мальчика, но не предназначалась для служб — в ней никогда не служили, разве что один раз провели крестины. Ничего лучше нельзя было придумать. Вот только она не годилась для большого количества народа, да и не соответствовала чувствам, которые появлялись при виде человека с застывшим бледным отрешенным лицом, лежавшего в большом, похожем на гондолу гробу. Пришло много простых людей, например курьеров, мелких клерков, машинисток, и некоторые из них проливали искренние слезы, стоило им взглянуть на покойного! Только теперь стало понятно, какую роль этот человек играл в жизни города и Красного Креста. Были, естественно, и близкие друзья Констанс: Сатклифф в галстуке, Блэнфорд в кресле-коляске, Тоби, принц и, конечно же, Шварц — все они напряженно размышляли о смысле его смерти, его молчания. Однако сам он как будто был уже далеко, как будто прислушивался к далекой музыке — может быть, и так? Обрывки бесед всплывали в памяти Констанс, и ей вспомнилось, как она сказала однажды: «Черт побери, я верю в то, что по-настоящему люблю тебя!» И он печально отозвался: «Я знаю, это приходит со временем — но есть ли у нас время?» Пророческие слова!

Нетрудным делом оказалось отыскать коптского священника, который вместе с юным послушником провел довольно длинную египетскую заупокойную службу, и их тонкие, словно писк москитов, голоса отзывались эхом в арочных перекрытиях, завешанных паутиной. Женева — столица культов и движений. Здесь есть священники всех конфессий. Церемония получилась одновременно экзотической, причудливой и вполне традиционной, благодаря группе чиновников, одетых, как приличествует представителям буржуазии.

Вторую половину дня Констанс провела, лежа в изножий кровати Блэнфорда; когда она приехала в больницу, он уже обо всем знал, так как ему позвонил Шварц. Войдя в палату, она сказала:

— Пожалуйста, Обри, я не хочу об этом говорить, вообще не хочу говорить. Можно мне просто побыть тут несколько минут?

Она вложила пальцы в его ладонь и на несколько часов погрузилась в глубокий океан сна. Блэнфорд ничего не сказал — а что скажешь? Однако он почувствовал, как в нем оживает прежняя страсть к Констанс и в его сердце вновь появляется надежда, — от нежного прикосновения ее руки. Ему даже пришло в голову, что однажды она полюбит его. Но это дело времени и обстоятельств, тут нельзя торопиться! Чему быть, того не миновать. Блэнфорд был ужасно счастлив от предчувствия такого будущего, в котором будет много счастья. Однако откуда вдруг такая уверенность? Разве не глупо поощрять в себе подобный оптимизм? Тем временем Констанс лежала у него в ногах и спала, напоминая ему молодую львицу.