Авиньонский квинтет. Себастьян, или Неодолимые страсти - Лоуренс Даррелл

Дрексел умолк, так как Констанс отвернулась от зеркала и выказала желание вступить в беседу. Почувствовав, что он смущен, она поспешила проговорить:

— Я знаю все о вашем плане, так как Обри рассказал мне, и мне нравится, что мы будем соседями. Но не слишком ли рано ехать туда?

— Немцы ушли, и все понемногу встанет на свои места. Великаны предполагают жить очень скромно на его пенсию, и у меня тоже кое-что есть. — Он улыбнулся, потянулся и встал на ноги. — Почему бы вам не приехать на Рождество и не провести его с нами? Впрочем, пока еще до этого далеко, так что можно и помечтать.

Поразительно, как это ни к чему не обязывающее предложение откликнулось эхом, породило отзвук в сознании Констанс. Словно открылась дверца где-то в дальнем углу, где хранились воспоминания. Прованс! Вернувшись в Женеву после изнурительного пребывания в Провансе во время войны, она постоянно говорила об отпуске. Так почему бы не ознаменовать приход мирного времени рождественским визитом?

— Звучит здорово, — не задумываясь, произнесла Констанс, и молодой человек, вздохнув, пожал плечами.

— Как бы там ни было, — проговорил он, обращаясь к Блэнфорду, — ваш-наш роман закончен. Теперь осталось только посмотреть, будем ли мы жить так, как вы написали, или придумаем что-нибудь другое. Вы согласны?

Итак, часы наконец остановились, и Женева, столица инакомыслия, осознала, что должна отпраздновать завершение самой кровавой войны в истории человечества. Тем не менее, именно эта война сделала ее богатой, утвердила ее свободу и границы. Страны, принявшие на себя главный удар и завоевавшие победу, назначили некий день — празднования казались обременительными, если учесть всеобщую усталость, однако надо было отметить событие, пусть даже сдержанно и со смешанными чувствами. День оплакивания человечества был бы более уместен, так как к работе Гитлера и Сталина союзники добавили и кое-что свое зловещим словом «Ялта», таким образом завершив очередной виток европейской истории. Как бы там ни было, день празднования Победы был принят всеми, и примерно неделю швейцарцы трудились, чтобы превратить набережную у озера в сцену для гигантского фейерверка, построив на ней средневековые башни, ворота и крепости. В Женеве появилось новое развлечение — вечером, после обеда, ходить к озеру и смотреть, насколько продвинулась работа, как трудятся солдаты и гражданские рабочие на понтонах, простирающихся на несколько километров. Ничего подобного не видели со времен Промышленной выставки: с тех пор, как незадолго до войны Париж стал сказочной страной.

Теперь Констанс вместе с доктором Шварцем несколько раз в неделю проходила пешком чуть ли не вокруг всего озера, когда они возвращались вечером из клиники или после обеда в городе. Все тут было интересно и каждый раз по-новому — одномерный город, над которым будут гореть огни, вспыхивать и гаснуть свет. Малоизвестные сцены из средневековой швейцарской истории должны были оживать на фоне фейерверков, те самые сцены, которые превозносили величие свободы и независимости: не исключено, как насмешливо заметил Шварц, что будут также сцены, превозносящие банковское дело и тайные вклады… кто знает? Их обычная прогулка оживлялась происходившим на озере, и они решили вместе пообедать в День Победы, а потом посмотреть фейерверк.

— Après la guerre! — пробурчал на ходу старик. — Что это значит? Ведь на самом деле война никогда по-настоящему не заканчивается, она вечна, как рождение и смерть, это — вечное движение… Не успевает человек добиться желаемого, как ему уже хочется чего-то еще. Желания меняются! История делает разворот на сто восемьдесят градусов. Когда я был молодым, то видел больше смысла в происходивших вещах, соответственно, был готов воевать за них. Теперь я не вижу в них смысла, одна сплошная пустота, и я готов повернуть газовый кран.

— Да что вы говорите? — с раздражением воскликнула Констанс. — Еще вчера я слышала, как вы выражали надежду на то, что Израиль выйдет из сегодняшнего хаоса единым организмом. И что теперь?

У Шварца обвисли щеки, ему стало стыдно.

— Это правда, — согласился он немного помолчав. — Я сказал, что мне кажется, будто я провижу важную роль для Израиля и надеюсь, что он восстанет из руин. Но, Констанс, это не имело никакого отношения к политике и географии. Для меня страна все равно что реторта, в которой может и, наверно, будет идти эксперимент. Это относится к сфере философии и религии — и границы тут ни при чем. Надеюсь, что принцип неопределенности, который наши физики применяют к реальности, найдет путь к религиозным ценностям нового государства. Кажется, ты не понимаешь, так что не буду продолжать. Но я надеюсь на материализм, который был всерьез подготовлен мистицизмом, — так сказать, связь Эпикура с Пифагором. Ладно! Ладно! Полагаю, наши хасиды ухватят его за хвост и поспособствуют его росту. Это будет потрясающий вклад в будущее, потому что от нашего материализма уже ничего не осталось, он ведет нас в никуда. А пока мы портим индийскую систему, внедряя ее в нашу технологию, а Индия портит нашу систему, наделяя Европу кротостью чистого озарения! Шварц умолк.

— Вы думаете, мир становится единым?

— Да! Он обязательно будет таким в будущем. Ну, можем мы помечтать? Почему человек, единственное из всех животных, всегда знает, как лучше, а делает, как хуже?

Этот длинный, бесконечный разговор продолжался, практически не прерываясь, в течение нескольких недель до Дня Победы, который должен был стать исторической point culminant.[88]Многое из того, что Шварц говорил, Констанс не понимала, но его слова вернулись к ней через годы — и тогда ей стало ясно, что благодаря Шварцу она получила бесценное для врача философское образование. Однако слишком часто он говорил неясно, загадочно, может быть, его стоило назвать «боговдохновенным» в его видениях, ведь он был по происхождению евреем и владел мистическим провидением, которое свойственно его народу. Суровый материализм его мировоззрения был всего лишь фасадом, скрывавшим другие пристрастия, например, когда он, вздыхая, произносил: «Насколько мы имеем право вмешиваться в принцип энтропии, подчиняться космосу, который властвует надо всем? — ведь это смертельный поворот мира.

В этом вопросе Восток и Запад все еще не находят согласия. Покорность или вмешательство? Что выбрать?»

— Нет! — продолжал он. — В самой глубине нацизм есть слишком усердный, ортодоксальный иудаизм, который мы можем развернуть и постепенно модифицировать в некое сложное единение с природой. Абсолюты плодят запретительные системы; зато временные системы гибки и дают нам передышку.

Он стукнул по земле палкой.

— В конце концов, я имею право на надежду!

— Так и принц иногда говорит!

Шварц фыркнул, потому что немного ревновал к принцу, понимая, как крепко Констанс привязана к крошечному человечку. Надо сказать, что новости из Египта, в которых был заинтересован принц, вряд ли могли считаться утешительными, так как британские власти после многих лет никак не проявляемых подозрений относительно целей гностических групп вдруг решили изучить их деятельность, и двадцать пять сотрудников принца в настоящее время находились под арестом в ожидании конца расследования их политических пристрастий. Принца приводила в ярость одна мысль об этом! Близорукость, тупоумие, расточительство! Какой смысл поддерживать британцев, когда они ведут себя с дурацкой неосмотрительностью! Вся эта буря в стакане воды закончится ничем, потому что не существовало тайн, которые можно было бы раскрыть. Уже понятно, что все это расследование будет сведено на нет, что будут принесены извинения всем арестованным членам клуба! Господи, ну и дурак же их бригадир М.! Однако эти мысли не успокаивали принца, который осознавал, что происходившее делает из него с его просоюзническими настроениями дурака.