Сказки по телефону, или Дар слова - Эргали Гер

Они ругались, ссорились, дулись друг на друга, но неделю спустя спор вспыхивал вновь, как будто не затухал. И то сказать – отношения между людьми всегда диалог, явный или заочный, всегда – затяжная партия в шахматы, и прервать эту партию не могут ни охлаждение, ни разлука, ни даже смерть.

– Ты как будто не в двадцатом веке живешь, – говорил Игорь. – Будь проще, Серега. Расслабься. Ты со своими заморочками как в корсете. Вот ей-богу гляжу на тебя и понимаю, какие уроды жили в девятнадцатом веке. Спасибо папаше Фрейду – объяснил, что так жить нельзя, что надо, ребята, проветривать, что из-за корсетов ваших, зажимов, лицемерия у всех на уме только е. ля и ничего кроме. Так и у тебя, между прочим. Ни дела настоящего, ни оттяга – одна е. ля, и то в уме.

– Мы говорим на разных языках, – объяснял Серега. – Твое пристрастие к мату, между прочим, выдает стремление развенчать, упростить такие страшные, такие непонятные для тебя вещи, как женщина, ее нутро, ее инаковость…

– Выходит, это я боюсь женщин? – изумлялся Игорь.

– Я же говорю с человеком, который читал Фрейда!.. Так вот: мне неинтересно снижать половое влечение до механики. Мне оно интересно как таковое, со всеми, как ты выражаешься, заморочками, мистикой, ритуальными танцами и так далее. Можешь считать, что сакральная аура вокруг секса интересует меня больше, чем секс, хотя это не совсем так. Можешь считать меня специалистом по ритуалу. Можешь просто онанистом и недоумком. Главное отвали. Ты постоянно меня достаешь, постоянно навязываешься со своей скудоумной истиной. Ты бы зашил себе рот, а на лбу написал: «Любви нет». Вот вся твоя истина – всего два слова. Она удручает тебя своей второсортностью. Ты умоляешь подтвердить или опровергнуть этот безнадежный диагноз. Что я могу сказать тебе, мальчик? Ты ошибся.

– Кончай мухлевать, Астахов, – в изнеможении говорил Игорь. – Согласись, это перебор: оборачивать, будто я боюсь женщин, а не ты. В конце концов, мы всегда можем проверить теорию практикой и разложить тебя по табуреткам на кухне, как теорему Ферма.

– Кто сказал, что я их боюсь? Я их просто слишком люблю. Я люблю их невыносимо. Это совсем не то же, что страх.

– У твоей невыносимой любви, Серега, есть точный диагноз: спермотоксикоз. И лечить его надо не душевными примочками, а прошмандовками по сто долларов штучка. Сочным, смачным, здоровым трахом до изнеможения. Ибо, как сказал Гиппократ, все болезни от воздержания. А почему прошмандовками, спросишь ты? Отвечу: потому что с ними можно не разговаривать, не танцевать эти твои журавлиные танцы, за которыми не видать сам знаешь чего.

– Нет уж, благодарствую, – отвечал Серега. – Они не трепещут.

– Чего-чего? Да они все делают, Серега!

– Не смеши меня… Ты можешь представить себе стройную, пугливую антилопу в саванне?… Способен?… У нее каждый мускул вибрирует как струна, дивные очи, движения грациозней, чем у гениальных футболистов типа Яковенко или Шевченко, и от нее сладко пахнет испугом, потом, мускусом, кровью… А теперь представь размороженные туши, которыми кормят львов в зоопарке.

– Все?

– Все.

– Так жрут же…

– Жрут, – согласился Серега. – Но я-то не в клетке.

– А вот это как посмотреть! – злорадствовал Игорь. – Это очень даже спорный вопрос… Полагаю, мы разрешим его следующим образом. Я, значит, любитель падали, отправлюсь сегодня в «Арлекино» один, сниму себе какую-нибудь штучку-дрючку и вдую ей так, что она затрепещет как живая. А ты, свободный человек, живи один, гоняй антилоп по телефону и ни в чем себе не отказывай…

Игорь, злорадствуя, уезжал на дискотеку, а уязвленный Серега, лишенный за строптивость пятничного «Арлекино», шел мыть посуду, задумчиво мурлыча жестокий романс «А напоследок я скажу…» – затем садился на телефон и названивал своим антилопам. Как ни странно, он обожал шум, свет, тусовки, любил посидеть с бокалом на краю дискодрома, любуясь танцующими девушками… В общем, наказать его было несложно.

С годами их спор перешел с уровня слов на уровень символов. Слова были высказаны до конца, без остатка, и теперь им достаточно было переглянуться, шевельнуть бровью, чтобы восстановить в памяти все аргументы, все взаимные выпады, весь сложный строй разногласий. Любая житейская мелочь в таком контексте обретала вескость мировоззренческую; за нагромождением символов все конкретно-предметное в их отношениях выцвело, так что они едва не научились призраками проходить друг сквозь друга. Дружба, как выяснилось, тоже стареет и выцветает – свежий интерес друг к другу выветривается, обнажая шпангоуты разногласий, – через них приходится переступать, всякий раз раздражаясь захламленностью территории.

Игорь, все правильно рассудив, купил себе по случаю квартиру в Измайлове и, не торопясь, доводил ее до ума, предвкушая одиночное плавание. Но тут грянула беда почище развода – такая беда, что все житейское, все разногласия с Серегой отошли на десятый план. На них наехали.

Эта волна катилась по Москве и Подмосковью с весны. Кто-то задешево, бесцеремонно скупал заводы металлоконструкций – а было их на область с десяток, не меньше. Притом заказов в последнее время хватало на всех. Завод в Печатниках, к примеру, выступал субподрядчиком у целого ряда не только отечественных, но и зарубежных, в первую очередь турецких, хорватских, словенских фирм, обосновавшихся в московском строительстве. И вот – на фоне набирающего силу строительного бума – началась странная, повальная эпидемия банкротств. Люберецкий и серпуховской заводы перевели счета в новый банк, который тут же и лопнул; дмитровский завод разорила налоговая инспекция; еще два завода без видимых причин пошли по рукам – а в результате прибились туда же. Новым хозяином и в том, и в другом, и в пятом случае неизменно оказывалось московское ЗАО «Варяг» – старые знакомцы еще со времен «медной лихорадки», с которыми у Игоря и Сереги, как у металлистов со стажем, рифмовалось только одно желание: держаться от этих акул подальше. Чем дальше – тем лучше. Там уже не занимались контрабандой – время контрабанды ушло; там возили взад-вперед стратегические резервы. Эшелонами вывозили на Запад титан, вольфрам, брали под эшелоны кредиты и продавали – кредиты – в Москве, под здешний сумасшедший процент; затем, обернувшись, везли резервы обратно. Какие люди крутились в эдаком бизнесе – можно себе представить; а представив, помножить на шурина одного из вице-премьеров по теннису, на круги по воде и кисловато-солоноватый металлический привкус крови. Держаться от этих акул подальше – вот все, о чем мечтали оба Белозерова и Серега.

Не пронесло. С августа в контору зачастил некто Андрей Владимирович Блохин, противный очкастый малый с зализанными назад волосами, объяснивший Игорю на пальцах, что завод придется продать. Игорь признал его доводы заслуживающими внимания, но цену Андрей Владимирович назвал не заниженную даже, а издевательскую – раза в три меньше реальной. Тут уж Белозеровы, а в особенности Белозеров-старший, уперлись: получалось, что все эти годы они горбатились на чужого дядю. За три месяца торгов цена неуклонно, еженедельно росла – затем то ли у Андрея Владимировича, то ли у варягов терпение лопнуло, и Белозерова-старшего прямо в подъезде дома отрихтовали бейсбольной битой. Отца с переломами ребер, ключицы, сотрясением мозга отвезли в Склиф; Андрей Владимирович как ни в чем не бывало принес Игорю соболезнования, посетовав, что нормальным людям в этой стране жить становится невмоготу, – при этом не удержался от замечания, что подобные эксцессы подрывают доверие к заводу в целом. Игорь сорвался: