13 дверей, за каждой волки - Лора Руби

Слушая отца Пола, можно было подумать, что Клей был храбрым, благородным, отзывчивым и верным, желавшим отдать жизнь за свою страну, и такими же были остальные погибшие юноши. Но Клей не казался таким в письмах, которые писал Стелле и которые она читала вслух. В этих письмах он казался милым, нервным и немного глупым. Он много говорил о своих ногах – как они все время болят из-за мозолей, – и что больше всего ему не хватает сна. Говорил, будто хочет, чтобы Стелла была с ним и он мог поцеловать ее «прелестный, как персик, носик», что бы это ни значило. И рассказывал о кошмарах, которые ему снились: с чудовищами, ведьмами и летающими обезьянами, как в «Волшебнике страны Оз». Фрэнки удивлялась, как мог мальчишка, сравнивавший нос Стеллы с персиком, мальчишка, боявшийся летающих обезьян, быть той бесстрашной душой, о которой разглагольствовал отец Пол? Как мог этот мальчишка быть Капитаном Америка с нокаутирующим ударом?

Фрэнки задавалась вопросом, а знает ли кто-то по-настоящему другого человека? Бедный Клей не знал Стеллу. Отец Пол не знал Клея. Собственный отец Фрэнки был загадкой: уехал на пару лет, а потом вернулся и захотел навестить дочек после поминальной службы – прямо какой-то чудной фокус. Мысли обо всем этом приводили в замешательство, и Фрэнки старалась не думать на такие темы.

Когда отец Пол закончил надгробную речь, когда сестры и кузины подошли к алтарю зажечь свечи в память погибших братьев, один из парней встал со скамьи и, подойдя к алтарному ограждению, поднес к губам трубу. Он заиграл «Тэпс»[20], негромко и медленно, с паузами в конце каждой фразы, чтобы другой горнист в колокольне мог повторить эту же часть. Правда, горнист в колокольне был не столько горнист, сколько звонарь, и перевирал ноты. Некоторые дети улыбались, а кто-то даже смеялся. Сэм, с его мягкой натурой, с его желанием выращивать цветы и ухаживать за овощами на грядках, был бы оскорблен тем, что похороны храбрецов превратились в шутку.

Но, возможно, Клей и остальные вовсе не были храбрецами. Может, они допустили ошибки и потому их убили. Сэм не допускал ошибок – Фрэнки это знала. У нее уже хранилась стопка его писем. Военно-воздушные силы отправили его на обучение в Миссисипи, и ему нравилось рассказывать о еде, погоде и растяпах, которые водили вместе с ним транспортные самолеты.

«Вчера – писал он, – когда нам раздали почту, все молча читали письма, и вдруг кто-то громко выругался и воскликнул: “Элис вышла замуж!”. Вот так Юджин узнал, что оказался за бортом. Я бы пожалел его, если бы нам не приходилось из-за него мыть сортиры вне очереди, потому что этот недотепа не умеет правильно застилать койку…

Мы получили увольнительную на вечер и отправились за гумбо. Знаешь, что это такое? Это густой суп со специями и креветками. Я думал, мне не понравится, но ошибся. А Реджи не понравилось, но это потому, что он жрал за десятерых и его весь вечер тошнило, как собаку.

Я получил твое письмо с автопортретом. Все ребята согласились, что ты такая же хорошенькая, как я говорил, и к тому же классный художник! Хэнк сказал, что ты выглядишь не хуже Хеди Ламарр. (Он ошибается, ты гораздо лучше.) Представляешь, он пытался стырить твой портрет! Как будто я бы не заметил. Я ему чуть пальцы не сломал. (Но не сломал.)»

Он подписал письмо: «Люблю, Сэм».

Потом Фрэнки напишет Сэму об этой панихиде, расскажет, что ее испортили, но это только к лучшему; что приходится искать повод для смеха, особенно во время войны.

«Сэм, – писала она, – это была панихида и все такое, но, может, после всей скорби, цветов и речей ребята на Небесах услышали и посмеялись, как смеялись мы, и поняли, что во всем можно найти радость, как говорила сестра Берт. Помнишь ее? Она похожа на хорошенькую куклу для кофейника. Ты видел там монахинь? Уверена, ты их не пропустил, даже тех, которые выглядят как хорошенькие куклы для кофейника. Ты по мне скучаешь? Я скучаю. Я думаю об оранжерее, о нашем будущем саде. Мы посадим там те тюльпаны, которые, как ты говорил, дороже золота. К нам будут прилетать пчелы, а может, мы заведем улей. Пчелы не станут жалить, а если и станут, то укусы будут не больнее поцелуя. Я буду печь тебе любые пирожные, какие захочешь, с медом. Или с сахаром, когда сможем его достать. Или буду готовить блюдо твоей мамы, то странное, с яблоками и капустой. И… гумбо? Гумбо! Ветчину и фасоль, такую зеленую, что на нее больно смотреть. Картофельное пюре. И все с настоящим сливочным маслом. Ты сможешь играть мне, пока я буду готовить, сможешь играть мне всегда. Такие же счастливые мелодии, какими будем мы сами».

* * *

Тони не была счастливой. Она так и не простила Фрэнки за то, что та накричала на нее и ее парня в праздник Тела Христова. Одетые в лучшие платья, они ждали первого за два года посещения отца и молчали, как тучи. Фрэнки завязывала и развязывала шарф на шее, думая о засосах, которые всегда скрывала шарфами, и чувствуя себя сволочью.

– Ты не сволочь, – говорила ей Лоретта, – а лицемерка.

– Нет, не лицемерка, – пробормотала Фрэнки, – хотя чувствовать себя лицемеркой, наверное, так же ужасно, как и сволочью.

– Что ты сказала? – спросила Тони.

– Ничего.

Тони посмотрела на нее огромными темными глазами.

– Ты задушишь себя этим шарфом.

Фрэнки отпустила шарф.

– Просто нервничаю.

– Думаешь, он забыл?

– Раньше он никогда не забывал про воскресные посещения. Но я сама чуть не забыла.

Фрэнки не стала говорить, что привыкла проводить воскресенья с Лореттой и другими девушками. Что теперь, когда отец приехал и, возможно, будет навещать их каждое второе воскресенье, она не могла отделаться от разочарования, словно они могут пропустить все хорошее. Потом она ощутила вину, а затем рассердилась. Все перемешалось.

– Я тоже чуть не забыла, – сказала Тони. – Это кажется странным спустя столько времени.

– Да, – согласилась Фрэнки.

Тони разгладила подол синего платья.

– Думаешь, он удивится, когда увидит нас?

– Наверное, – ответила Фрэнки. – Ты выросла где-то на фут.

– Скорее, на фут в ширину, – сказала Тони. – И все равно я выше тебя.

– В коттедже восьмилеток есть девчонки выше меня.

Тони слегка улыбнулась, и Фрэнки решила, что, может, сестра уже ненавидит ее не так сильно, как раньше. Это хорошо.

Они прождали еще всего несколько минут в приятном молчании, когда наконец