Старая девочка - Владимир Шаров

Он замолчал, и Смирнов, подумав, что Берг сказал всё, что собирался, захотел уточнить: “Если я правильно понял, – заметил он, – от нас требуется немногое. Освободить вас и выдать документы на имя вашего брата Иосифа?”

“Нет, – ответил Берг. – Иосиф – мой родной брат, и я ни при каких условиях не пойду на прямой обман, не стану говорить Вере, что он жив. Разница, может, и невелика, но она есть. У евреев когда-то существовал левиратский брак. Если у женщины умирал или погибал муж, она становилась женой одного из братьев умершего, а дети брата – его детьми. Так мать Иосифа стала женой моего отца. Поэтому мне необходимо, чтобы в Гражданский кодекс была внесена статья о левиратском браке; она может быть и секретной, только тогда я смогу прийти к Вере и сказать, что я ее муж. Обмануть надолго я никого не сумею, но, надеюсь, – подвел он итог, – что, когда правда откроется, Вера уже привыкнет жить, как все”. – “Ясно, – сказал Смирнов. – Ну что ж, похоже, выбирать не из чего: левиратский брак так левиратский брак; думаю, мы примем эти условия”.

Едва Берга увели, Смирнов, решив поддержать Ерошкина, сказал: “А он неглуп и поет хорошо. Помните, как он обмолвился по поводу Сталина… Кто эту Веру знает, может, и вправду сделает петлю. Постараюсь убедить Ежова пойти в Кремль, переговорить по этому поводу. А насчет сатанинского племени, я думаю, она зря. Все мы одним миром мазаны”.

Через день после этого разговора Смирнов забрал Берга себе, Ерошкину же велел заниматься другими подследственными, причем поспешить, так, чтобы в два месяца всё окончить. Берга Ерошкину было жаль, он понимал, что без подсказок Берга многое в Верином дневнике ему было неясно. И всё же он настолько от Берга устал, что, когда после выходного, утром в понедельник, конвой привел ему на допрос Юру Колпина – с Соловьевым Ерошкин решил пока повременить, – он понял, что всё правильно и он зря катил на Смирнова бочку.

Колпин был из тех, кого они сразу окрестили “малыми любовниками”; были большие, тот же Дима Пушкарев, Соловьев, а эти были малые; в Вериной жизни они занимали совсем небольшое место, но это не значило, что любили ее меньше. Всего этих малых любовников было шесть штук, особых надежд на них никто не возлагал.

От Колпина Ерошкин не ждал ничего нового. Вера миновала его будто на вороных, и Ерошкину казалось, что, не будь дневника, – давно бы забыла. Но дневник всё менял. Благодаря ему встречи, что у них были, она помнила куда яснее и четче, чем они. По их словам, они до сих пор ее любили, всё время ее вспоминали, но то, как они о Вере помнили, было необычайно скучно. Ерошкин никогда бы не признал в их рассказах Веру, а у нее они сохранились, будто живые. Наверное, из-за этого то и дело Ерошкин ловил себя на том, что бросает вести протокол, записывать было нечего, проще взять дневник и настричь оттуда куски, заменив Верино “я” на “я” Колпина или кого-нибудь следующего.

Юра попал в Верину жизнь вместе с очередной обновой и так и остался с ней, обновой, навсегда связан. Вере тогда из маминого плюшевого полупальто сшили жакетку с обшитой мехом круглой пелериной, и к ней очень подошла папина соболья шапка, тоже круглая, с бархатным верхом. На катке при встрече Юра сказал, что в новом костюме Вера похожа на Ленского, она сочла это за тонкий комплимент, но и без Ленского кататься на Чистых прудах в жакетке было очень удобно. С катка они пошли в “Колизей” смотреть новую картину, а пока она не началась, устроились в буфете и поминутно, неизвестно чему смеясь, веселые, довольные, пили лимонад.

В зале Юра, естественно, сел рядом с ней. На этот раз шла “Пиковая дама”, и Германна играл Иван Мозжухин. Вера обожала кино, боготворила Мозжухина, она была захвачена тем, что происходит на экране, и всё равно как-то боком несколько раз заметила, что Юра пристально на нее смотрит. Потом она о нем забыла и вдруг неожиданно почувствовала, что Юрина рука накрыла ее левую руку, ту, что она держала на коленях. Дальше он еще немного выждал, наверное, боялся, но Вера не двигалась, и Колпин, решив, что всё в порядке, начал легко, одними пальцами, поглаживать ее руку. Забыв про Мозжухина, Вера сидела ни жива ни мертва и лихорадочно соображала, как, не уронив достоинства, избавиться от этого ухаживания. Всё, что делал Колпин, казалось ей неслыханной дерзостью.

К счастью, Юрина рука скоро уползла восвояси, и Вера постепенно пришла в себя. После сеанса он тогда проводил ее до калитки, явно хотел к ним зайти, но она сделала вид, что не понимает, и, торопливо простившись, проскользнула во двор. Потом чуть не полгода, встречаясь с Юрой у друзей, старательно избегала оставаться с ним наедине, отказывалась от свиданий, когда он звонил по телефону, вообще по возможности обходила его стороной, всё боялась.

А дальше Колпин на целый год исчез с ее глаз, и только Надя, когда она неизвестно почему вдруг о нем вспомнила, сказала Вере, что у Юры роман с Каргиной – меццо-сопрано из Большого театра. Эта Каргина старше его на десять лет, у нее муж – известный архитектор, двое детей, так что роман протекает тяжело, она, Надя, уверена, что Каргина в итоге никогда не променяет свою семью на мальчишку. Веру этот Надин рассказ поразил, и она целую неделю думала о том, как это у Каргиной с Юрой началось; наверное, тоже пошли вместе в кино или в театр, и там он своей рукой накрыл ее руку.

И снова она забыла о Колпине, а потом – это было в субботу, когда сестра уехала на дачу и Вера ночевала в городе одна, – в дверь раздался поздний звонок. Стоял конец июля, ночь была душная, собиралась гроза, и Вера никак не могла уснуть, лежала поверх одеяла, ждала, когда пойдет дождь. Услышав звонок, она почему-то сразу догадалась, что это Юра, и, накинув на голое тело пальто (халата у нее не было), пошла открывать. Она не ошиблась. Юра сказал, что ему надо поговорить с ее отцом. Что это предлог, она поняла, еще когда он говорил, и, ответив, что отец на даче, повела гостя на террасу. Всё равно ей не спалось. Тут было прохладнее, чем в комнатах, и, хотя дождь так и не собрался, они проболтали о том о сем до глубокой ночи.

Наконец Юра поднялся, Вера пошла его проводить и, пока шла, всё никак не могла решить, радоваться ей или огорчаться, что и сегодня между ними ничего не было. Уже в дверях, когда она потянулась, чтобы зажечь свет, он неожиданно обхватил ее за талию и, не обращая внимания на пальто, стал целовать в плечи, шею, грудь, руки. От всего этого ей было необыкновенно хорошо, но большего она не хотела и, хохоча, одной рукой отбивалась, другой же крепко, боясь, как бы оно не распахнулось, держала пальто.

Колпин, как и рассчитывал Ерошкин, не занял у него много времени, а на следующий день ему предстояло начать допросы Алексея Горбылева. Ничего хорошего от этих допросов он не ждал. Дело в том, что Горбылев возглавлял сейчас Харьковское областное управление НКВД и был по рангу на три ступеньки выше Ерошкина. Конечно, Ерошкину за десять лет работы в органах случалось допрашивать людей и в больших чинах, чем Горбылев, но всё это были враги народа, чины их были бывшие, а Горбылев сразу же после допроса должен был вернуться в Харьков на прежнюю должность. Ерошкин уже несколько раз говорил Смирнову, что, если он, Ерошкин, будет допрашивать Горбылева, это будет нарушением субординации, и просил передать его кому-нибудь другому, но Смирнов сначала уклонялся, а потом заявил, что дело настолько важное, что весь этот политес никого волновать не должен. К счастью, хотя Ерошкину так и не удалось взять с Горбылевым верный тон, тот вел себя спокойно, корректно и никаких особых проблем у них не возникло.

В Вериной жизни вообще очень многое было связано с Башкирией. Это и понятно: именно там началась ее “взрослая” жизнь. Из Башкирии был и Корневский, и Тимур. Там же она познакомилась и с Горбылевым.