Рельсы - Чайна Мьевилль

Она думала о Шэме, мысленно благодаря его за то, что он принес им снимок, принес известие о матери и об отце. Вот она выстукала что-то на клавиатуре ординатора папы Биро. Получила необходимую информацию. Соединила ее с другой имевшейся у них информацией, включая ту, что доставил Шэм. Начала прокладывать маршрут.

С чем-то вроде нежности Кальдера пожалела, что Шэм не с ними. Откусила от сандвича, запела.

Завыл сигнал тревоги, загорелась красная лампочка. Она проверила текущую информацию. Близилась смена колеи.

Она нажала на кнопки. «Вот бы удивились сейчас бюргеры, сальважиры и пираты Манихики!» — невольно подумала она.

Расскаба-так, — поезд замедлил ход, но не сильно, — два рычага пошли вперед, за ними переключатели; вдруг поезд дернулся, точно испуганный зверь; из-под его брюха показались круглые подпоры; приняв на себя вес не прерывавшего движения состава, они приподняли его чуть-чуть; механизмы закрутились, повисшие в воздухе колеса сошлись ближе, и с легким сникт состав встал на более узкие рельсы.

И никакой тебе многочасовой возни со сменой колесных пар, только пара щелчков переключателями, и все готово. Кальдера вставила в свою песню слова привета и благодарности родителям.

Она не стала будить Деро, когда они пронеслись мимо массивного металлического объекта, в котором она узнала один из вагонов поезда родителей. Почему-то они решили бросить его здесь еще в начале пути. Она ничего не сказала.

Когда ей захотелось спать, она остановила состав и усилила его защиту. Конечно, ординатор мог управлять локомотивом и без присмотра, но ей не хотелось идти на лишний риск. Все равно скоро пять, начало смены Деро.

И весь следующий день, и еще много дней после Шроаки продолжали свой путь совсем одни, через неведомую местность. Они разрабатывали непростые маршруты, которые заводили их в самые таинственные и малонаселенные области рельсоморья, следуя тайным путем родителей, всюду высматривая то, что отыскали их отец и мать.

Вне всякого сомнения, важнейшей из всех наук для нас является ферровиаокеанология, изучение железных путей рельсоморья. Именно она представляет собой ось, средоточие всякого знания. Правильно организованное исследование уходит вдаль, подобно чередующимся шпалам-и-рельсам, пронизывая собой все сферы деятельности человека. Изучение рельсов предполагает проникновение не только в их металлургическую составляющую, но также и в прикладную теологию их содержания, поскольку мили и мили путей убирают, чинят и поддерживают в технически пригодном состоянии таинственные существа, именуемые локомо-ангелами. Не остаются в стороне и вопросы биологии, возникают гипотезы о том, как строят свои логова подземные жители, и эрахтоны, и те, что вечно пребывают под землей, и о том, как их существование соотносится с путями, проложенными наверху.

Не забудем и о символогии. За века, прошедшие со времен божественной катавасии, когда весь мир и вся жизнь в нем были приведены в состояние, наиболее соответствующее эстетическим и символическим нуждам рельсоморья, мы — города, континенты, большие и малые поселения, поезда, и мы с вами, вы и я, — стали придатками рельсов.

Куда бы ни направила капитан свой состав, всюду, и в самых дальних уголках рельсоморья ей встретятся почитатели богов всех форм и размеров, всех степеней силы, убедительности и наклонностей. И не одних богов — в рельсоморье поклоняются высоко вознесенным смертным, духам предков, абстрактным принципам. Но самой поразительной теологией отличается, пожалуй, Северный Питтман. Там есть одна церковь, которая учит, что если бы все поезда всех народов, видов и предназначений вдруг замерли хоть на единый миг и ни одно колесо не выстукивало бы ритм по блестящей поверхности рельсов, человеческая жизнь повсюду на земле прекратилась бы в мгновение ока. Потому что эти звуки — лишь храп и сонное дыханье рельсоморья, и это мы снимся рельсам. Рельсы не снятся нам.

Между тем в иной части рельсоморья другой поезд, старше и привычнее с виду, держал путь на юг. Его маршрут был не столь затейлив, как у Шроаков, он придерживался лишь одного размера колеи, но шел так же целеустремленно и почти так же быстро.

Итак, «Мидас». Вновь он стал кометой с длинным хвостом из сварливых чаек, жадно глотающих любые ошметки пищи, которые бросают им с борта. Всего сутки, одни сутки решительной и беспрерывной езды, и вот уже Манихики со всеми своими предместьями и окрестностями и множественными островками-останцами, торчащими между рельс, исчезли вдали. Открытые рельсы, куда ни глянь, и поезд идет на юг. Правда, не без некоторой грусти.

Разумеется, в последний день пребывания «Мидаса» на Манихики не все члены поездной бригады успели вовремя вернуться на борт. Они подтянулись позже, поодиночке, и так же один за другим понесли заслуженное наказание. Не слишком, впрочем, суровое — ровно такое, какое полагается за столь малую вину.

А как же ап Суурап?

Шэм ап Суурап?

Где же он?

Он не отвечал ни на какие призывы. Он не вернулся.

Даже сама капитан спрашивала о том, где он. Приготовления продолжались. Капитан, нервно вышагивая туда-сюда, снова спросила, что слышно о помощнике доктора.

Так продолжалось до тех пор, пока не прибыл начальник порта с письмом для Фремло, которое тот сначала прочел сам, а потом, выругавшись, перечитал вслух капитану при неплотно закрытой двери купе. Доктор слишком долго колесил по рельсоморью, чтобы оставить дверь открытой по недосмотру. Нет, это была часть особой техники, известной как поездной телеграф. Не прошло и минуты, как вся команда уже знала содержание письма.

«Доктору Фремло, капитану Напхи, всем офицерам и всем моим друзьям на борту кротобоя „Мидас“. Мне жаль, что я сейчас не с вами, но я больше не могу заниматься этим, у меня новая команда, они сальважиры Т. Сирокко. Они научат меня своему ремеслу, а быть кротобоем или доктором я все равно никогда не хотел, так что я пойду с ними. Пожалуйста, поблагодарите за меня моих родных и передайте им мои извинения. Мне жаль, что приходится так поступать, но я всегда хотел быть с теми, кто ищет утиль, а это мой последний шанс, так что прощайте и удачи вам. Ваш покорный слуга Шэм ап Суурап».

Они летели навстречу ветру, который все сильнее бил их наотмашь. И чем дальше от цивилизованных, теплых стран забирался «Мидас», тем крупнее становились головы и тела животных, прорывавших земной покров. Опытные рельсоходы отмечали, как менялись перестуки колес и их ритмы по мере того, как остывало железо.

На четвертый день они пронеслись мимо старой буровой, которая, едва живая от старости, продолжала качать нефть. Стайка мульдиварп, серых зверей скромного размера и столь же скромного качества, вынырнула из-под земли совсем рядом с ними, играя и отфыркиваясь. Трех тут же поймали, скрутили, подтащили к разделочным вагонам, где и разобрали на составляющие.

— Эй, а помните, — начал вдруг Вуринам, ни к кому особо не обращаясь, — как тот Шэм ап Суурап таскал нам грог, когда было нужно? — Он кашлянул. — И не разобрать было, нравилось ли ему это больше, чем его обычные занятия, или нет, правда, доктор?