Северная роза - Елена Арсеньева

Девушка села. Потом гибким движением, заставившим сердце Гвидо вновь приостановиться, прилегла, подняв одну ногу на скамью, а другую опустив на пол.

Молчаливая гостья повернула голову. Гвидо не видел ее глаз, но ощущал этот пристальный, немигающий взгляд как прикосновение, потому что в тех местах, куда она смотрела, вдруг начинала гореть кожа, и жар этот медленно, но неостановимо разливался по всему телу, заставляя напрягаться все мышцы почти до боли…

Девушка вздохнула – грудь ее всколыхнулась, дрогнула тонкая линия живота.

Гвидо услышал стон и не сразу понял, что этот стон исторгли его пересохшие губы.

Он не узнавал себя.

Да полно! Да разве это его тело?! Что с ним творится?!

В голове его все плыло, в глазах стоял туман, сквозь который вдруг пробрался шепот:

– Иди ко мне…

Гвидо взглянул.

Незнакомка, приподнявшись, смотрела на него своими колдовскими серебристыми глазами, и шепот ее был исполнен такой страстной мольбы, что сердце Гвидо задрожало.

Он не смог ослушаться…

* * *

Гвидо очнулся от холода, но прошло какое-то время, прежде чем удалось собрать обрывки смятенных, взорванных ощущений и понять: он лежит на каменном полу, и дрожь озноба пробирает его тело.

Гвидо приподнялся, огляделся.

Он был один… один. Луна ушла, звездная ночь заливала все вокруг, а келья была заполнена тьмой. И пустотой.

Он мог бы подумать, что все это было лишь сном, одним из тех видений, которых так боятся и о которых так мечтают запертые в монастырях мужчины, ибо эти видения заменяют им реальную жизнь. Но он чувствовал – чувствовало все его тело, наполненное мучительно-сладостной болью первого Познания, – что случившееся не было бесплотным мороком. Он возлежал с женщиной – впервые в жизни! – и утратил нынче ночью девственность и непорочность.

Но не прощание навеки с этими свойствами, которые его, собственно, никогда не обременяли, наполнило его душу тоской. Гвидо вдруг с предельной ясностью понял, что с утратой чистоты утратил единственное преимущество над Джироламо. Дух его как бы отяжелел, он больше не парил над телом, ниспосылая ему прозрение мысли – и презрение к прочей братии, ненасытно предающейся телесным удовольствиям. Ужас был в том, что он впервые понимал и оправдывал их, хотя еще час назад мог бы взойти на костер, отстаивая истинность фразы: «Тешить плоть свою есть тешить дьявола».

Плоть его была утешена. Ну а дьявол, надо полагать, ликовал!

То, что враг рода человеческого в единое мгновение овладел всем существом отступника, безусловно, подтверждалось крамольной мыслью, вдруг мелькнувшей у Гвидо. Он подумал о своем падении, позоре, ужаснулся им – да тут же и забыл об этом, как о вещи самой малозначащей, а задумался вот о чем. Ему приходилось слышать, будто от соития получают удовольствие не только мужчины, но и женщины. Что до него – да, да, о да! Гвидо знал: ничего подобного по силе наслаждения не случалось с ним в жизни – так безраздельно, благорастворенно счастлив он еще не бывал. Но… она, она? Эта незнакомка? Что испытала она? Не потому ли покинула его, что не получила того, зачем пришла?

Эта догадка настолько уязвила мужское ego, о существовании коего Гвидо прежде вообще не подозревал, что он кинулся к окну в безумной надежде отыскать незнакомку, окликнуть ее вернуть, предложить…

Предложить – что?

Словно бы чей-то чужой, посторонний голос произнес в мозгу Гвидо этот простой и в то же время страшный вопрос, и он схватился за голову, трезвея, начиная связно мыслить – и покрываясь ледяным потом от всех тех вопросов и ответов, которые вдруг начали его терзать.

Она не могла уйти через окно – слишком высоко, стена отвесна. Дверь по-прежнему заперта изнутри. Не сквозь стену же она прошла! Не лунный же луч ее унес! Или… или и впрямь лунный луч – как принес, так и унес?

Но нет, Гвидо любодействовал не с призраком. Он до сих пор ощущал аромат ее кожи, ее желания, воспоминание о происшедшем было столь острым и живым, что при одной только мысли об этом он взволновался снова. Она была реальной – во всяком случае, в тот миг, когда их тела сливались. А до этого? А после? Какая сила создала ее и даровала Гвидо, чтобы вознести его на вершины наслаждения, в то же время низринув в бездны унижения?

Во всяком случае, не Бог. Значит… снова он. Всегда он. Дьявол! И она – дьяволица. Суккуба!

Гвидо отшатнулся, заполз на свой жесткий топчан, как бы надеясь, что смиренное благочестие десятков, а то и сотен безгрешных монахов и монахинь, спавших здесь прежде, защитит от дьявольских козней.

Так страшно, как сейчас, ему не было никогда в жизни. Ведь, отрицая существование Бога, воспринимая его лишь как выдумку человечества, тиранившего себя самого, он, естественно же, отрицал и существование Божьего антипода! Дьявол всегда был для него лишь дополнением выдумки о Боге – так черное дополняет белое, тень – свет, смерть – жизнь… Но если он только что получил неоспоримое существование бытия дьяволова, то… то не является ли это одновременно и доказательством Божьего бытия?!

Гвидо попытался поднять руку и сотворить крестное знамение, но длань словно бы окаменела и не слушалась. Это испугало бы его, не будь он уже и без того напуган сверх всякой меры.

Итак, терпение Господа, который более двадцати лет слышал от Гвидо Орландини только нетерпеливые мольбы да упреки, наконец истощилось, и он решил покарать нечестивца так, как тот заслуживал. Господь просто и неопровержимо доказал Гвидо, что никогда не мог снизойти к его мольбам, ибо не заслуживал Гвидо сего снисхождения: по сути своей он был настолько слаб и порочен, что уподобился самой глупой твари от одного лишь запаха похотливой самки.

О боже… боже! Сколько же упреков, сколько проклятий исторгала душа Гвидо, и все их впитали небеса – для того, чтобы пролиться на него огненным дождем, обрушить кару, которую он, несомненно, заслужил.

Как избежать ее? Как умилостивить Бога? Как уверить в своей покорности – более того, в полной раздавленности?..

Гвидо соскочил с топчана и распахнул крышку своего сундучка. Там, под несколькими любимыми книгами, лежала плеть – тугая, новенькая плеть, заскорузлая от крови. Это была кровь маленького мальчика, которого жестоко избили, когда он в первый и последний раз отважился проявить непослушание воле Господней и пытался убежать из монастыря. Этим мальчиком был Гвидо… Суровый воспитатель, отходивший его до полусмерти, в ярости и усталости отшвырнул плеть – да так и забыл о ней. Гвидо поднял, спрятал и с тех пор хранил как драгоценную реликвию, ибо это было свидетельством того самого немилосердия Божьего, в котором он черпал устои своего неверия.

И вот теперь, стремясь любой ценой доказать обратное, он схватил плеть и, размахнувшись, неловко, но истово хлестнул себя по плечам.

Чудилось, это был свитый из огненных нитей бич, коим в аду истязают грешников! Гвидо торопливо, чтобы не успеть ощутить боль, размахнулся, ударил снова. И тут двойная боль настигла его. Она была такова, что монах не смог сдержать крика. Вопль его отразился от свода, от стен – и вернулся к нему легким, звенящим эхом: