Легенда о Людовике - Юлия Остапенко

— Хорошенький, — равнодушно отозвалась та. — Глаза у него такие… славные. Голубые, как… — Она задумалась, со свойственной поэтессе критичностью подыскивая нетривиальное сравнение, но, видимо, не преуспела в этом и, сморщив нос, безапелляционно заявила: — Но я бы все равно за него не пошла. Я бы ни за кого не пошла, вот еще! Мужчины, короли — все это такой вздор.

— Конечно. Тебе видней, — покорно сказала Маргарита.

Алиенора фыркнула, а потом вдруг выпалила:

— А вот королева Бланка — ведьма!

— Что? Тихо! — испуганно вскинулась Маргарита. — Что ты такое говоришь? А ну как услышат…

— Да кто услышит? Я тебе говорю, ведьма она. Чернявая и глаза злющие, как у Брандины, а то и еще злее.

Брандиной звали ведьму-травницу, много лет наводившую страх на окрестности Монпелье. Все девицы, да и многие мужчины тоже, боялись Брандину, что не мешало бегать к ней охочим приворожить зазнобу или избавиться от соперника, так что слава о Брандине неслась по всему Провансу. В прошлом году ее наконец-то сожгли как ведьму по приказу архиепископа, однако черных, душу выедающих глаз ее ни Алиенора, ни сама Маргарита вовек бы не забыли. Маргарита и сейчас вздрогнула, вспомнив, как шевелила Брандина пухлыми губами, почти такими же алыми, как губы королевы Бланки, глядя на старшую дочь графа Прованского и предрекая ее долю.

— Что ты, — сказала Маргарита, поняв, что молчит уже слишком долго. — И вовсе она не злая. Напротив, она встретила меня очень учтиво.

— Учтииво, — передразнила Алиенора. — Вот так же учтиво она тебе ежа в перину подложит, попомнишь мое слово. И улыбаться при том станет, как нынче улыбалась!

— Ну зачем ты так? — не выдержала Маргарита. — Говоришь, королева Бланка злая, а сама? Разве мне легко?

Она не знала, отчего это вырвалось у нее — должно быть, просто слишком она устала за этот бесконечный день. Алиенора открыла было рот для очередной колкости, а потом захлопнула его, смешно, по-детски стукнув зубками, и крепко обхватила сестру руками и ногами, ткнувшись остреньким подбородком ей в плечо.

— Я с тобой посплю, можно? — шепнула она, и Маргарита коснулась губами растрепанных рыжих локонов у нее на макушке.

— Чего уж, спи. Не назад же тебе, босоногой, бежать, — прошептала она, приподнимая одеяло повыше.

Алиенора благодарно засопела и через минуту уже спала, а вскоре после нее заснула и Маргарита. Было полнолуние, и ровный белый свет озарял лица двух рыжеволосых девочек, двух крепко любящих друг друга сестер, которым суждено было обеим стать королевами великих держав, много позже столкнувшихся в кровопролитной столетней войне. А пока была майская ночь, и обе девочки спали, обнявшись.

Следующим днем Маргарита и Людовик обвенчались.

После, припоминая тот день, она никак не могла взглянуть отстраненно, со стороны, на себя и на него. Помнила заусеницы на пальцах дяди Гийома, соединявшего правые руки нареченных во время обряда; помнила тусклый блеск тяжелого обручального перстня, надетого ей на средний палец; помнила тягучий, обволакивающий запах ладана, сливавшийся с таким же тягучим пением на хорах; помнила собственный голос, как ей казалось, более низкий и гулкий, нежели всегда, голос, дающий обет любить своего мужа, как Рахиль, быть мудрой, как Ревекка, и верной, как Сара. Это и иные разрозненные обрывки, которые Маргарита могла собрать воедино умом, сказав себе: «Я теперь жена этого мужчины», но сердцем почувствовать не могла.

Людовик… нет, не пугал ее, но отчего-то при взгляде на его доброе, светлое, милое лицо она ощущала смятение. Он говорил с ней мало, преимущественно вел ритуальные либо формально-учтивые речи, но всегда они сопровождались легкой улыбкой, либо обещанием ее там, где она не была уместна — как во время мессы. И в его голубых глазах Маргарита видела лишь теплую нежность и заверение, что здесь она желанна, уважаема и встречена с радостью. Это чувство Маргарита ощутила и позже, на следующий день, когда ее короновали в том самом соборе, где накануне обвенчали с Людовиком. Это был жест большого внимания с его стороны — и, подозревала Маргарита, со стороны его матери тоже, ведь все решения они принимали вместе. Обычно коронация королевских жен происходила спустя недели, порой месяцы после свадьбы. Людовик же повелел короновать Маргариту тотчас. Не оценить этого она не могла.

Однако прежде дня коронации должен был пройти день венчания. Из церкви королевский кортеж, увитый живыми лилиями, белыми розами и тюльпанами, направился во дворец, где уже все было готово для грандиозного свадебного пира. В главном зале стоял крытый пурпуром и выстланный листьями помост для королевской четы, ниже него — столы для высшей французской знати, еще ниже помещались приближенные короля и Маргариты, и тут зала кончалась — но и дальше, за дверью, в длинной крытой галерее стояли столы и лавки для верных рыцарей и оруженосцев его величества, а когда кончилась галерея, начался двор, где поставили угощенье для замковой челяди; ибо и челядь свою король угощал в тот знаменательный день с неменьшею щедростью, чем своих новоявленных родственников. Праздник продолжался и за замковыми воротами, распахнутыми в тот день настежь: жители славного Санса и окрестных деревень съехались в город на королевскую свадьбу. Они встречали королевский кортеж, возвращавшийся из собора, радостным криком, сыпля под колеса кареты зерно и цветы, и нынче у ворот дворца каждому из них наливали вина и пива, угощали хлебом, мясом и свежими фруктами, веселили менестрелями, жонглерами и борцами. В замке развлечения были еще более затейливы. Акробаты здесь строили живые пирамиды из собственных тел до самого потолка, так, что дух захватывало смотреть на мальчика, стоящего вверх ногами и раскачивающегося на одной руке, опираясь ладошкой о голову стоящего ниже, — и это в добрых десяти локтях от пола! Умелый ловчий вывел и показал гостям бурого медведя, выучившегося плясать. А когда гости порядком уже захмелели, посреди зала устроили загороженную арену и вывели на нее двух свирепых вепрей да спустили с цепей — и вепри дрались так, что кровь с их белоснежных клыков брызгами летела в хохочущую толпу, а когда один из них упал бездыханным на залитый кровью пол, ловчий возвестил, что вепря-победителя сей же час забьют и подадут молодоженам на стол, дабы было нынче в молодом короле столько же силы, — что и было сделано.

Никогда Маргарита не бывала на столь великолепных пирах, никогда не видела ничего подобного тому, что происходило в тот день. Обычно она не пила вина, но в тот раз выпила, еще, еще и еще, и к тому времени, как дошло до боя вепрей, лицо ее раскраснелось и глаза разгорелись, и робость почти совсем оставила ее, сменившись восторгом. Она глядела по сторонам, слушала, ела, пила, и кровь гудела у нее в ушах и пела в венах оттого, сколь великим, сколь огромным и богатым был мир вокруг нее, мир, которому она отныне принадлежала. Рядом заливисто хохотала Алиенора, хлопая в ладоши и глядя сияющими глазами на мальчика-акробата, что выделывал под потолком кренделя; дядя Гийом запальчиво и увлеченно спорил с епископом Шартрским, и видно было, что им обоим спор доставляет немыслимое наслаждение; похвалялся чем-то, собрав вокруг себя толпу слушателей, Робер Артуа; а Карл с радостным смехом гонял по залу гончих, пробравшихся на пир и готовых на все ради куска ароматного, истекающего жиром мяса; и даже королева Бланка улыбалась чему-то, что говорил ей граф Тибо Шампанский. На все это глядела Маргарита, и голова шла у нее кругом, так, что вылетели, вертясь, все мысли до одной. И лишь в те редкие мгновения, когда она поворачивалась к своему мужу, спокойному, улыбчивому, любезному с каждым, — лишь тогда вдруг что-то сжималось в груди у нее, так тесно, что мгновенье она не могла дышать.