Самая прекрасная земля на свете - Грейс Макклин

Мне показалось, что Краса Земель делается уродливой. Я уже не могла вспомнить, зачем вообще ее сотворила. Улицы стали тесными, поля — бурыми, реки — тусклыми, солнце превратилось обратно в лампочку, море из зеркала показалось дурацкой затеей. Я подумала, а может, так бывает всегда. Интересно, есть ведь, наверное, и другие вещи, на которые я смотрела не так.

Я сообразила, что постоянно переживаю из-за Нила Льюиса, хотя по-хорошему должна переживать за папу. В среду после школы я пошла в магазин на углу купить конфет и прочитала в газете: «СТОЛКНОВЕНИЯ МЕЖДУ ПИКЕТЧИКАМИ И РАБОЧИМИ. ТРОЕ АРЕСТОВАНЫ». В газете была фотография мужчины — он лежал перед грузовиком, который въезжал в ворота завода, а полицейские в касках, со щитами, верхом на лошадях бились с людьми, вооруженными бейсбольными битами и крышками от мусорных баков. Человека с окровавленным лицом держали сзади за свитер. Я так удивилась, что просто замерла столбом. Папа мне ничего такого не говорил.

Я дошла до конца улицы и посмотрела с холма на завод и поняла, какой он на самом деле странный, будто спящий зверь, — здоровенная черная штуковина с трубами, башнями, лестницами, столбами, а над ней висело огромное облако дыма, будто пар от дыхания. И где-то там внутри был папа.

Мальчишки стучали в дверь каждую ночь, но папа больше не выходил. Их теперь было больше, чем раньше, причем уже больших, человека четыре-пять, а с ними был Нил Льюис; они плевались, ругались и ездили верхом друг на друге. Папа звонил в полицию, но, когда приезжала машина, мальчишки успевали смыться. Для них это была такая игра — рассыпаться по закоулкам, услышав шум машины. Полицейские никого не обнаруживали, мы ложились спать, мальчишки возвращались, и все начиналось заново.

Вечером в четверг произошло кое-что новое. Не было никакого грохота, только стукнула крышка почтового ящика. Папа переждал минуту, потом пошел в прихожую. Он стоял у двери, в руке у него был клочок бумаги.

— Что это? — спросила я.

Папино лицо ничего не выражало.

— Ничего, — сказал он. — Ничего.

— Записка от мальчишек? — спросила я.

Тогда папа сказал:

— Джудит, пожалуйста.

Будто бы ему было больно, и боль эту причинила я. Он раньше никогда со мной так не говорил, и я вернулась в кухню.

Я услышала его голос:

— Я прошу вас выслать машину. Они еще здесь… да… я не могу этого сказать по телефону. — Он немного помолчал. Потом заговорил снова, но тише. Он сказал: — Я уверяю вас, что вы решительно не правы… да… разумеется. Принесу при первой возможности.

— Ты понесешь эту записку в полицейский участок? — спросила я, когда он вернулся в кухню.

— Джудит, я попросил бы тебя не подслушивать, когда я разговариваю по телефону. — Он подбросил в печку еще угля, потом прихлопнул дверцу и сказал: — С завтрашнего дня будь так добра ходить в школу не задворками, а по главной улице, хорошо? И пожалуйста, во время обеденного перерыва не уходи никуда со школьной площадки.

— Ладно, — сказала я.

— И еще, не связывайся с этим мальчишкой. Он совсем дурной. Завтра я позвоню в школу и поговорю с ними; если полиция ничего не в состоянии сделать, может, от школы будет толк.

— Правда? — сказала я. Меня стало тошнить.

— Да, — сказал папа. — Это необходимо прекратить.

Через несколько минут мы сидели у печки, и тут что-то бухнуло во входную дверь. Раздались крики. Голоса были старше, чем у Нила и Ли, а еще звучал смех. Раздался еще один удар в дверь, мы услышали, как в палисаднике затрещали кусты. Папа прочистил горло, очень отрывисто, — мне показалось, что у него перехватило дыхание.

Мы сидели тихо-тихо, а шум все не стихал, а воздух вокруг делался все разреженнее. Это продолжалось долго-долго. Очень долго. Я не понимаю, как может звук парализовать, но именно это с нами и произошло. Мне ужасно хотелось двинуться, мне никогда в жизни ничего так сильно не хотелось, но я не могла. Папина кожа выглядела так, будто по бокам его головы что-то натягивается. Вдруг он вскочил и подошел к шкафу. Достал Библию и протянул мне.

— Читай, — сказал он.

— Что?

— Читай.

— Откуда?

— Откуда хочешь.

Я все смотрела на него, и он сказал:

— Давай!

— «Посему так говорит Господь о царе Ассирийском: „не войдет он в этот город, и не бросит туда стрелы, и не приступит к нему со щитом, и не насыплет против него вала. По той же дороге, по которой пришел, возвратится, а в город сей не войдет", говорит Господь».

— Громче, — сказал папа.

— «„Я буду охранять город сей, чтобы спасти его ради Себя и ради Давида, раба Моего". И вышел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали поутру, и вот, все тела мертвые».

— Громче!

Только горло у меня болело, будто бы я простудилась. Папа выхватил у меня Библию и стал читать сам. Он держал книгу на вытянутой руке и читал очень отчетливо, приподняв подбородок. Он читал, пока часы в прихожей не пробили девять, все время, пока снаружи звучали смех и голоса, а я не поднимала головы.

Вскоре после девяти приехала полицейская машина — на этот раз папа ее не вызывал, и я стала гадать, кто бы мог; решила, что, наверное, миссис Пью или мистер Нисдон.

Папа велел мне лечь спать в промежуточной спальне, я не стала спрашивать почему. Он долго не ложился, а когда пошел спать, я услышала, как он запер засов на входной двери и подтащил к ней что-то тяжелое.

Не знаю, звонил папа в школу или нет, но в пятницу, во время урока математики, пришел мистер Уильямс, что-то сказал миссис Пирс и они оба вышли из класса; через минуту вернулись, и миссис Пирс сказала:

— Нил, мистер Уильямс хочет с тобой поговорить.

Нил густо покраснел и вышел вслед за мистером Уильямсом. Через десять минут вызвали Гарета и Ли. Нил в класс больше не вернулся, а Гарет и Ли вернулись, бледные и притихшие.

Я попросила у миссис Пирс разрешения выйти, она пристально посмотрела на меня и спросила:

— С тобой все в порядке?

Я кивнула. В туалете мне показалось, что меня стошнит, однако не стошнило, я просто посидела на полу рядом с унитазом, прислонившись головой к кафелю.

До конца дня я чувствовала, что миссис Пирс наблюдает за мной, а после уроков она сказала:

— Джудит, я знаю, тебе сейчас нелегко. Но мы постараемся помочь и тебе, и твоему папе. Я хочу, чтобы ты это знала. Мы добьемся того, чтобы все это прекратилось.

Поздно ночью меня разбудил чей-то голос. Папа стаскивал с меня одеяло и говорил:

— Вставай скорее, Джудит.

— Что, Армагеддон? — спросила я.