Самая прекрасная земля на свете - Грейс Макклин

— Я написала про чудеса в сочинении. А Нил прочел его в классе.

Папа крепко хлопнул ладонью по столу.

— Проклятье, Джудит, да не можешь ты творить никакие чудеса!

Вся кровь в моем теле вдруг задрожала.

— МОГУ! — закричала я. — У меня есть особый дар! Все, что я придумала, — все исполнилось. Все до последнего. Но я не хотела никому говорить, хотела сказать только тебе — а ты мне не поверил!

Тогда папа закричал:

— У ТЕБЯ НЕТ И НИКОГДА НЕ БЫЛО НИКАКОГО ОСОБОГО ДАРА!

Я шагнула назад и закрыла лицо ладонями.

Когда я отняла ладони, папины руки висели по бокам, а лицо его было белым. Он сказал:

— Что мне сказать, чтобы до тебя наконец дошло? Что мне сделать, чтобы ты повзрослела? — Он покачал головой. — В последний раз спрашиваю, Джудит: ты угрожала Нилу Льюису, ты задирала его? Смотри мне в глаза!

Я посмотрела и ответила:

— Нет.

Я сидела у себя в комнате и смотрела в колени.

«Ты солгала», — сказал Бог.

— Если бы не солгала, папа бы еще сильнее рассердился.

«Опять лжешь», — сказал Бог.

— Ладно, помолчи! — сказала я. — Зря я вообще Тебя стала слушать! Лучше бы мне просто никогда не знать про эти чудеса. Если бы я послушала папу, ничего бы этого не было.

— Ну! — сказала я через минутку. — Есть Тебе что на это сказать?

Я встала.

— Знаешь, что меня в Тебе страшно бесит? То, как Ты исчезаешь, когда Тебе захочется. Вот бы мне научиться так исчезать! — Я села и опустила голову на руки. — Получается, я просто сама с собой разговариваю.

— Господи, — сказала я через некоторое время. — Я больше не хочу быть Твоим Орудием.

Тут Он не мог промолчать.

«Что ты имеешь в виду?» — спросил Он.

— Не хочу я этого дара — сказала я. — Я его отдаю обратно.

В комнате стемнело. Тени растеклись по полу, соскользнули со стен. Пробежали по потолку, по абажуру в форме воздушного шара, проплыли, точно облака, над Красой Земель. Они появились, появились еще раз и поспешили куда-то в другое место.

Я смотрела, как зажигаются уличные фонари, как восходит луна. Луна была такой яркой, что вокруг образовался нимб из света. Он напоминал меловую пыль, а луна напоминала мелок, а небо напоминало классную доску, и по всей доске были кнопки — звезды. Я вспомнила про то, что луна померкнет и солнце не даст света, и подумала, будет ли конец света похож на то, как гигантская тряпка сотрет луну и звезды, а потом одним махом свернет доску. Я подумала, что это будет здорово.

Услышала, как часы в прихожей пробили восемь. Пробили девять. Пробили десять. Потом я, видимо, закрыла глаза, потому что когда я снова выглянула в окно, голова моя лежала на подушке, а на том месте, где лежал мой рот, было мокрое пятно.

Было очень тихо и очень холодно. Мне показалось, что уже совсем поздно, мне было неуютно, как будто приснился нехороший сон и все еще не совсем ушел. В голове все смешалось, как бывает, когда ты просыпаешься и не можешь понять, утро или вечер, не можешь вспомнить, где ты, и это было странно, потому что ведь я была в своей комнате. Тут я вдруг подумала, что, может, на самом-то деле меня нет или, наоборот, я есть, а все остальное — просто выдумка; в обоих случаях получалось очень тоскливо.

Раздался какой-то звук, я посмотрела вниз. Под уличным фонарем сидели на велосипедах шестеро мальчишек. Среди них были Нил Льюис и его брат и еще какие-то парни, старше тех, которых я видела раньше, лет пятнадцати-шестнадцати. Я подобралась к окну и села так, что на свету было только лицо. Они, наверное, меня не видели, потому что свет отражался от стекла.

Они выписывали круги, ездили друг у друга на закорках, смеялись, пили из банок и бутылок. Нил сидел на плечах у другого мальчишки. Он бросил пустую банку нам во двор, она упала под дипсис. Брат Нила пил из бутылки. Допив, подошел к стене нашего сада.

Дальше он сделал что-то непонятное. Стянул штаны, присел на корточки. Раздались вопли, улюлюканье, но звуки утратили для меня всякий смысл, они напоминали автомобильные гудки, или пароходные сирены, или какого-то зверя. Другой мальчишка тоже подошел к стене, расстегнул брюки — опять раздались вопли. Я отпустила занавеску и целую минуту вообще ни о чем не думала.

Не знаю, сколько я там просидела и продолжался ли внизу шум, потому что я ничего не слышала, но когда снова выглянула на улицу, там было пусто.

Через минуту я встала. Я не знала, что собираюсь делать, и все же пошла к двери. Открыла ее, вышла на площадку. Перед первой ступенькой остановилась, потому что сердце бухало так сильно, что мне стало нехорошо, но все равно мозг будто бы отключился.

Я слышала, как папа спит в задней комнате. Он хрипло дышал. Я слышала все вдохи. Промежутки между ними были такими длинными, что я боялась — он совсем перестанет дышать, но дыхание всегда возвращалось. Звук нарастал, нарастал, останавливался в самом верху, а потом — ничего. И все повторялось снова.

Я подумала: интересно, почему люди не умирают каждую ночь, как это их сердца продолжают биться, хотя их никто не просит, может, этого даже никто не хочет, я подумала, как же это удивительно. Мне внезапно стало жаль своего сердца. Оно хватало меня и снова отпускало, хватало и отпускало, как будто крошечный человечек заламывал руки и приговаривал: «Ох, ох, ох». Я сказала сердцу: «Все хорошо». Но человечек продолжал заламывать руки, и мне стало так грустно, как еще никогда в жизни не было, не знаю почему. А через минуту я пошла вниз.

Я повернула ключ во входной двери, и по прихожей расплескался лунный свет. На улице стояла тишина. Холод, будто дым, заполз в ноздри.

Я подошла к калитке и посмотрела на тротуар. Не знаю, сколько я стояла и смотрела. Я даже не уверена, что там был тротуар; на месте слов образовались пустые места. Через некоторое время я вернулась в сад, набрала листьев. Вышла за калитку, подняла с тротуара, отнесла в сад и бросила за дипсис.

Я повторяла это снова и снова. Я не думала о том, что делаю. Думала о других вещах, и все это время мое сердце, мое сердце стучало, стучало.

Я сказала:

— Кто я?

«Прах», — ответил чей-то голос.

— И всё?

«Да», — ответил голос.

— А мое сердце?

«Прах», — ответил голос.

— А мой мозг?

«Прах», — ответил голос.

— А мои легкие?

«Прах».

— А мои ноги?