Этот лучший из миров - Виктория Токарева

Я подвела Не Онисимова прямо к его двери. Не просыпаясь окончательно, он стал отпирать, но ключ не поворачивался.

– Что за черт! – удивился Не Онисимов.

С той стороны послышался шорох. Дверь распахнулась. На пороге стоял патлатый, красноклетчатый безвозрастный человек. Я догадалась, что это муж Аллы. Ему можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят. Либо ему было тридцать – и он плохо выглядел, что естественно в его ситуации. Либо ему уже стукнуло полтинник, но выглядел он очень хорошо.

– Вы еще здесь? – не удивился Не Онисимов.

– А где же мне быть? – в свою очередь, удивился мужчина.

Мы стояли и смотрели друг на друга.

– Вы проходите, – пригласил муж. – Раздевайтесь.

Мы прошли и разделись. Не Онисимов скинул одеяло, потер задубевшие руки. Лицо его было утомленным и счастливым одновременно. И он был хорош, как Алеша Попович после сражения с татарами.

– Доставайте свой коньяк, – распорядился Не Онисимов. – Теперь можем его выпить. Имеем право. Заработали.

– Так я уже выпил, – растерялся муж. – Вы бы еще дольше гуляли.

– Весь? – удивился Не Онисимов.

– Ну весь, конечно… – виновато подтвердил муж. – Я ждал, ждал…

– Тогда идите домой, – отпустил Не Онисимов и снова потер руки, как человек, которому что-то удалось. Этим «что-то» у Не Онисимова была операция. А операция – итог всей предыдущей жизни. Не Онисимову удалась его жизнь. Не больше и не меньше. – Идите домой.

– Я? – переспросил муж и ткнул пальцем в свою красноклетчатую грудь.

– Оба. И вы тоже, – он обернулся ко мне. – Нормально разденетесь и будете спать нормально. Все-таки одетой спать неудобно.

– А почему вы меня прогоняете?

– Потому что вы мне не нравитесь.

Он подошел ко мне. Снял с меня очки. Стал рассматривать мое близорукое лицо, как будто гладил глазами.

Мое сердце сделало кульбит, мягко стронулось с места и поплыло, как в состоянии невесомости.

– По-моему, я вас уже где-то видел…

– Конечно, видели. Мы же соседи…

– Нет. Раньше.

Может быть, тогда, за спинами. За смеющимся широким лицом Ритки Носиковой.

– Мне не хочется спускаться и подниматься. Можно, я уйду через балкон?

– Можно, – разрешил Не Онисимов. – Но я вам помогу.

Мы вышли на балкон. Он подал мне свою сильную, красивую, талантливую руку. Я оперлась на нее. Уверенно встала на балконные перильца.

Город спал и смотрел предрассветные сны.

Сколько раз в своей жизни я протягивала руку помощи и скольким людям. А когда помощь понадобилась мне, их не было рядом. Рядом случился незнакомый человек, совершенно случайно свалившийся на голову. Значит, принцип «ты мне, я тебе» не срабатывает, потому что добрo бескорыстно. Ты мне, я другому, другой третьему – и так далее во времени и пространстве. И чтобы цепочка не прерывалась.

Муж Аллы вышел на балкон, заботливо накрыл Не Онисимова моим одеялом. Муж опекал Не Онисимова. Не Онисимов поддерживал меня. Я – Аллу, Алла – все человечество, а человечество, даст Бог, протянет руку мужу. И тогда весь мир замкнется в едином хороводе.

Небо посветлело, из черного стало серым, и луна, потеряв шикарный выгодный фон, полиняла и уже никак не выглядела: ни хорошо, ни плохо. Дома как будто окунулись в проявитель. Стены стали светлые, а окна темные. И казалось, что за каждым окном спит по гению или даже по нескольку гениев сразу.

Наташа сидела в аэропорту, ждала сообщения о своем рейсе. Рейс все время откладывали: сначала на три часа, потом на четыре. Этим же самолетом улетал в Баку на гастроли болгарский цирк. Циркачи расположились вольно, как цыгане: на полу, на креслах. Вокруг них бегали промытые, расчесанные болонки, одного возраста и роста. Наверное, у них в программе был свой собачий кордебалет.

Мимо Наташи прошел высокий мужчина, чем-то отдаленно похожий на ее первого мужа. Времени было много, голова пустая, и от нечего делать Наташа вспомнила свое первое замужество. В другом случае она бы про него не вспомнила.

Они поженились, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать два. И тут же разошлись. Ну, не совсем тут же. Месяцев восемь они все же прожили. Брак оказался непрочным. Как только схлынула страсть, обмелела их река, обнажилось дно, а на дне всякие банки-склянки, мура собачья. Они стали ругаться, ругались постоянно и из-за ничего. Это болела их любовь, откашливаясь несоответствиями, и наконец умерла. Но, разойдясь, еще долгое время продолжали встречаться и продолжали ругаться. Они не могли быть вместе и не умели быть врозь. Тема их ссор была примерно такова: Наташа считала мужа дураком, не способным соответствовать ее красоте. Ей казалось, что фактор красоты должен давать в жизни дополнительные преимущества, как, скажем, билет на елку или продуктовый талон к празднику. А муж говорил, что красота – явление временное и преходящее. Она обязательно уйдет лет через двадцать и помашет ручкой. А его способность к устойчивому чувству, именуемому «верность», – навсегда. Это не девальвируется временем. Так что он – муж на вырост. Сейчас немножко не годится, зато потом – в самый раз. Но в восемнадцать лет невозможно думать о потом. Жизнь представляется непомерно долгой, кажется, что всего еще будет навалом и все впереди…

Они разошлись и встретились через двадцать лет. Он был женат во второй раз, имел дочь, которую назвал ее именем. Жил в другом городе. Наташа попала в этот город по делам службы. Она знала, что экс-муж живет где-то здесь. Позвонила ноль девять, назвала его фамилию. (Она ее помнила.) Ей дали телефон. Наташа набрала номер и услышала его через двадцать лет. Голос не изменился. Голос – инструмент души, а душа – не стареет. Вечная девушка. Они разговаривали друг с другом прежними молодыми голосами.

– Здравствуй, – сказала Наташа. – Только не удивляйся.

– А кто это? – насторожился он.

– Это твоя жена за номером один.

Настала пауза – такая длинная, что Наташа подумала: телефон разъединили.

– Алло? – позвала она.

– Я сейчас приду, – сказал экс-муж. – Куда?

Она назвала гостиницу и номер.

Положив трубку, занервничала. Было непонятно: зачем позвонила? Зачем позвала?

Надела белую французскую кофточку. Потом передумала и поменяла на черную: к фигуре лучше, зато хуже к лицу. Надо было выбирать между лицом и фигурой.

В дверь постучали скорее, чем она предполагала. Она открыла и увидела своего первого мужа. Эти двадцать лет его слегка расширили, плоскости щек стали больше. Но выражение лица и вся его сущность остались прежними, и эта сущность откровенно выглядывала из окошек больших зеленовато-бежевых глаз.

– Какая ты стала… – проговорил он и покивал головой, как бы подтверждая свою правоту: красота миновала, как станция, и именно через те самые двадцать лет, о которых он честно предупреждал.