Слушай Луну - Майкл Морпурго

Как и многие другие жители нашего архипелага, сегодня я приехал на Брайер, чтобы присутствовать на похоронах несчастного Джека Броуди. Я, как и все остальные, включая и его мать, прекрасно понимал, что для бедняги Джека жить означало длить его мучения. Смерть стала для него милосердным избавлением. Но никого на погребальной службе это не утешило.

Утром мать нашла его лежащим в постели лицом к стене. «Отмучился», – сказала она мне, когда я появился у нее в тот понедельник, чтобы установить причину смерти. Полагаю, она была права. По результатам осмотра я пришел к выводу, что Джек, скорее всего, умер от остановки сердца. Именно это я и указал в свидетельстве о смерти, но куда ближе к правде было бы сказать, что его убила тоска. И сколько их еще таких, как Джек Броуди, было и будет на этой войне, молодых и отважных, которым жить бы да жить, но которых война так перемолола, так искалечила физически и нравственно, что уничтожила в них всякую волю к жизни.

Сегодня в церкви я сел рядом с семьей Уиткрофт, поскольку видел, что других таких желающих не найдется. Как и на большинстве похорон молодых людей, на которых мне за свою жизнь довелось присутствовать, все испытывали невыносимое горе. Но в свете последних трагических новостей об очередном потоплении наших торговых судов неподалеку от Силли и сообщений о бесконечных катастрофических потерях, которые приходят со всех фронтов, атмосфера была накалена до предела.

И преподобный Моррисон в проповеди отлично уловил общие настроения, когда в своей обычной ханжеской манере заявил, что страдания и смерть Джека Броуди, подлая и варварская казнь сестры Эдит Кэвелл[13] в Бельгии и потопление «Лузитании», сопровождавшееся такими чудовищными жертвами, – все это потрясло весь мир, не могло оставить ни у одного из нас ни тени сомнения. «Ни тени сомнения», – повторил он, многозначительно глядя прямо на нас на нашей скамье, – в том, что мы ведем войну за правое дело, сражаемся на стороне добра против зла и что каждый из нас обязан вносить в эту борьбу свой вклад и сражаться, не щадя своих сил».

Преподобный Моррисон не стал здороваться со мной, даже не взглянул на меня после службы, что, безусловно, должно было послужить мне наказанием за мои взгляды на войну, равно как и за открытую солидарность с семейством Уиткрофт.

Оставаться на поминки после службы я не стал, а вместо этого прогулялся до фермы Вероника вместе с Уиткрофтами, разговаривать с которыми, по-видимому, тоже никто не желал. В последние дни до меня доходили слухи о том, какие дела творятся в школе мистера Бигли с тех пор, как Большой Дэйв Бишоп растрезвонил всем про одеяло Люси, как достается Люси с Альфи от детей и от самого мистера Бигли. Зная мистера Бигли, я ничуть этим новостям не удивлялся.

На Джима Уиткрофта я случайно наткнулся несколько дней назад, когда обходил своих пациентов на Треско. Он привез на продажу свой улов и сидел на пристани с непривычно понурым видом. Он рассказал мне, что из-за этого одеяла никто теперь не покупает у него рыбу и что большинство островитян – и даже кое-кто из родни – с ним и знаться не желают. Куда бы он ни шел, все шарахаются от него, как от чумы. С Мэри они обращаются точно так же, и с ребятишками тоже. Он был не просто рассержен, он был в гневе, в таком гневе, в каком я его никогда даже и представить не мог. Он сказал, что никогда больше не станет разговаривать с братцем Дэйвом. А потом добавил, что по большому счету все это из-за войны и что я с самого начала был прав, и Мэри тоже, что эта война отравляет людей и портит их. Потом он поблагодарил меня за дружбу и за все то, что я сделал для Люси Потеряшки, и, пожелав мне всего наилучшего, отпустил меня.

Так что сегодня я зашел к ним в гости на ферму Вероника не только по медицинским причинам. Я пришел к ним не как врач, а скорее как друг. Разумеется, они в первую очередь остаются моими пациентами. Но я отправился с ними еще и из солидарности, чувствуя, как тяжело им, должно быть, очутиться в изоляции. Я не ошибся. Они разительно отличались от тех Уиткрофтов, которых я знал. Миссис Уиткрофт, всегдашняя опора семьи, выглядела удрученной и как будто совсем пала духом. Люси Потеряшка вновь замкнулась в своей раковине, чего, учитывая обстановку в школе, вполне следовало ожидать. Судя по всему – об этом я узнал от мисс Найтингейл, – в школе она нередко сидела в одиночестве и тихо плакала. Весь прогресс, которого нам с ней удалось добиться за последнее время, пошел насмарку.

Мы какое-то время посидели, слушая на граммофоне любимую запись Люси. Беседовать никого не тянуло, все были погружены в свои мысли. Когда Люси поднялась к себе наверх, миссис Уиткрофт сняла пластинку и присела за кухонный стол, совершенно подавленная, обхватив голову руками. Говорить никому по-прежнему не хотелось. Я заговорил лишь для того, чтобы прервать молчание. Как мог, я выразил им свое сочувствие по поводу тяжелых времен, которые они переживали. «Я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы помочь вам, – сказал я им. Мои слова были искренними, но прозвучали формально и сухо. – Люси неважно выглядит, – продолжал я. – Ее все еще изводят в школе? – Мне никто не ответил. – Я могу поговорить с мистером Бигли, если хотите».

«Вы очень добры, доктор, – прошелестела Мэри безжизненным голосом. – Очень добры».

Джим, понурясь, сидел в своем кресле у печки; Альфи, такой же невеселый, как и его отец, сгорбившись у очага, с мрачным видом ворошил поленья кочергой. И все же я чувствовал: они признательны мне за то, что я зашел к ним, и пытаются показать мне, что рады моему присутствию. Но, как они ни старались, я видел, что мысли их заняты другим. Ни они, ни я не могли придумать никакой темы для разговора, и некоторое время мы снова сидели, в общем-то, молча. Я закурил трубку. В трудные моменты трубка всегда очень меня выручает. Она позволяет занять руки, когда мысли витают где-то еще, во всяком случае на какое-то время.

«Вы, доктор, когда заходили, – внезапно подал голос Джим, – видали на двери темные разводы? Видали? Знаете, что они на ней написали? У нас на двери? Знаете что? „Вот вам за «Лузитанию»!“ Вот что они сделали. Вот что они написали. Как будто это Люси собственной персоной выпустила ту торпеду. И все это из-за какого-то паршивого одеяла. Знаете, доктор, я иной раз думаю, что не хочу больше тут жить».

Некоторое время спустя Люси спустилась в кухню, волоча за собой свое одеяло и прижимая к груди плюшевого медвежонка. Она забралась к Мэри на колени и положила голову ей на плечо. Ее присутствие каким-то образом рассеяло атмосферу мрачности. Я уже замечал, что Люси способна производить такой эффект, но сейчас это было прямо-таки очевидно. Мы немного поговорили, потом все вместе уселись пить чай. Тогда-то они и стали рассказывать об этом, а начав, уже не могли остановиться. Наверняка им хотелось выговориться, все мне выложить. На том самом одеяле действительно была метка с именем Вильгельм, как и говорил Большой Дэйв Бишоп. И одно из слов, произнесенных Люси, тоже было «Вильгельм». Они не знали, что и думать, но Альфи утверждал, что все равно она англичанка, иначе и быть не может.