Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев

семейному уюту, иной раз становилось невтерпеж: копается Иван, копается в телевизоре, полчаса паяет один проводок, подергает, покажется, что непрочно, оторвет и заново пилит паяльником, не жалея ни канифоли, ни олова. «Дай я тебе на скорую руку прикручу, попробуем, будет ли работать… — не выдерживал Ковров, — может, и паяешь зря». Иван невозмутимо продолжал свое занятие. Майя как-то заметила: «Пусть уж лучше с телевизором…» — и не досказала. Иван глянул на нее, усмехнулся, но смолчал.

Ковров одобрял порядки, существовавшие в семье, и, если иной раз и приносил водку, перед тем, как сесть с другом за стол, уводил Майю на кухню и клялся ей, что меру будут знать и ничего плохого не произойдет. «Ох эти мне друзья…» — вздыхала Майя и покорно принималась накрывать на стол, понимая, что уж лучше дома, чем где-то на стороне.

Иван собирал рекомендации в партию. Спрашивал, почему Ковров все еще медлит. Даже своему другу Ковров не хотел говорить об истинной причине семейного разлада. А именно этот разлад и невозможность вернуться к семейному согласию останавливали его: ведь секретарь обязательно спросит, почему он не наладит семейной жизни, в чем причина? И не ответить или обмануть будет нельзя. Спросит обязательно, такие вещи в тени не оставляют. Для того чтобы как-то объяснить Ивану и Майе свою пассивность, не выдавая себя, приходилось кривить душой, ссылаться на то, что не так просто стать политически зрелым человеком.

Майя однажды вмешалась в разговор:

— Вот и пусть Ваня идет в партию, и не пугай его политикой, Алексей.

Невысокая, простоволосая, вся беленькая, похожая на девочку, она смотрела строго и удивленно.

И эти слова Майи, и ее наивный взгляд заставили Коврова, наконец, решиться и для начала попросить рекомендацию у Черненко. Тот обещал, но все почему-то тянул и вот дотянул до аварии. Видно, не давала ему покоя упорная возня Коврова с автоматикой, мешало опасение, как бы чего не случилось…

В передней раздался звонок. Женя попросила Коврова последить за молоком и отправилась в переднюю. Вошла раскрасневшаяся после быстрой ходьбы Лариса с сумкой, полной продуктов. Видимо, Женя сказала ей, кто у них, она спокойно встретила сумрачный, полный тревоги взгляд Коврова, будто между ними ничего и не произошло.

Женя взяла кастрюльку со вскипевшим и все-таки убежавшим молоком и ушла кормить малышей.

Они с Ларисой остались одни.

— Вы так внезапно скрылись, Алексей Алексеевич, — заговорила Лариса, останавливаясь посреди кухоньки перед Ковровым, — я не успела вас удержать, ничего не смогла вам сказать. Да и что я скажу? Разве я могу быть вам судьей? Сама не знаю, что делать, как жить…

Лариса стала рассказывать, как вышла замуж за друга детства, жить без него не могла. Пыталась удержать от легкой жизни, от пьянства. Узнала, что он ворует колхозное зерно и продает где-то, но и тогда не отступилась, уговаривала, молила оставить преступное занятие. Была верна ему, когда он находился после суда в заключении. И верна до сих пор…

Ковров слушал ее и все отчетливее понимал, что робкая надежда, в которой он и признаться себе боялся, рассеивается, и все те планы, о которых однажды, незадолго до аварии, они с Иваном говорили, оставшись одни в этой самой кухоньке, наивны и неосуществимы. Он рассказал тогда другу о странных отношениях с Ларисой. Ивана поразило, что Лариса, красивая и, как все знали, недоступная женщина, доверилась Коврову. Он даже решил, что Ковров скрывает правду, не дружба у них, а любовь. «Любит она тебя, — сказал Иван. — И ты ее тоже». Ковров долго сидел, упершись щеками в кулаки, с помертвевшим лицом. Тяжко вздохнув, сказал: «Кто такого полюбит? Невидный я, Ваня, совсем». «Ну… ну… ты что, Алеша?.. — Чайка ткнул его кулаком в бок. — Хватит».

«Давай подумаем, как ее вызволить, — сказал Ковров. — Жалко человека». Чайка вопрошающе посмотрел на друга и, наконец, сказал: «Вот уж никогда не думал, что с красивой и умной бабой можно так запросто… Какой разговор, давай разыщу его и набью морду… Майка попилит, попилит и успокоится». «Не пойдет», — кратко сказал Ковров. «Что тебе жалеть-то его?» «Не мне, ей жалко, понял?» После раздумья Чайка оживился: «Так давай ее умыкнем» «Это как?» — удивился Ковров. «А так: возьмем машину, приедем, заберем ее вещи, вроде как нанялись грузчиками, и отвезем ее к подруге. А то хочешь ко мне?.. Майка добрая, разрешит». На «умыкание» Ковров согласился, самое, пожалуй, простое. Одна она не решится, а если вдвоем с Иваном приехать, в самом деле прикинуться грузчиками, которым наплевать на семейные раздоры, то муж и скандалы устраивать не станет. Надо только выяснить, сама-то она согласится уйти к подруге?..

Вот теперь стало ясно: не согласится.

Лицо Ларисы поблекло, под глазами определились припухлости. Ковров вглядывался в нее и думал о том, что ей куда труднее живется, чем ему, а она полна энергии и какой-то необъяснимой веры в необходимость жить именно так, как она живет.

Лариса пошла провожать Коврова в переднюю.

— Не беспокойтесь, мы с Женей присмотрим за детьми и поможем Майе. Идите отдыхайте, — напутствовала она.

Ковров пришел к себе поздно. С такой силой крутнул в замке плоский ключ, что согнул его и с трудом вытащил из замочной скважины. Шагнул в темную, затихшую квартиру и опомнился, переборол охватившее его после разговора с Ларисой ожесточение. Придержал защелку замка, чтобы не было слышно, как закроется дверь, и на цыпочках прошел в свою комнату, — не хотел беспокоить детей и бывшую жену. Оглядел кушетку с небрежно застеленной постелью, не убранную со стола посуду, зачерствевшие куски хлеба… Вспомнил, как отчитывают его, когда, готовя себе еду, он оставляет неприбранным столик на кухне.

Не раздеваясь, опустился на угол кушетки и понуро уставился в пол.

Он устало поднялся, разделся, взял со спинки стула полотенце — оставлять в ванной комнате свои вещи ему не разрешалось — и, сняв туфли, в носках, отправился умываться и ставить на плиту в кухне чайник.

Умывшись, в одной майке, с растертыми до красна плечами и грудью, Ковров стоял в кухоньке у плиты, ждал, когда закипит вода в чайнике. Кухонька была точно такой же, как в той, старой, квартире, где начиналась их с Диной семейная жизнь. Они занимали одну комнату из трех. В двух других жили ее родные: отец, мать, старшая сестра с мужем. Татарская семья из тех, которые бог весть когда осели на Урале. Он сам вырос в здешних краях, недалеко, в деревне, в семье учителя. Отец с одинаковой добротой и уважением относился к своим ученикам —