Ты родишь мне ребенка - Вероника Колесникова

— Оксана, буквально несколько слов, — говорит мой врач, поблескивая очками рядом. она просовывает руку под одеяло, находит мою ледяную ладонь и сжимает ее в поддерживающем жесте. — Проводится расследование и полиции нужно прямо сейчас дать несколько ответов. Я была против, но…

— Говорите, — шепчу я сухими губами. Изнутри поднимается плохое предчувствие. Оно волнами бьет в виски, ударяется колючим каштаном изнутри глазных яблок и режет, режет без ножа.

— В машине с вами находились две мужчин, — мужчина говорит сухо, но явно волнуется от того, в каких невероятных условиях ему приходится вести допрос. Мое лицо все еще хранит следы крови, под одеялом – заживающие раны от иголок, только что вытащенных из моего тела, и в эту секунду сокращается матка под медикаментами, которые вколола гинеколог. — Кто они?

Он хмурит брови.

— Муж, Игорь, — я фокусирую взгляд на полицейском. Молча задаю вопрос: как он? Сейчас не место моим обидам, нашей внезапно открывшейся нелюбви, сейчас я думаю только о том, что авария могла оставить нас врагами на веки вечные.

— Второй?

Я удивленно вскидываю брови. Почему он спрашивает это у МЕНЯ? Неужели нельзя задать вопрос самим мужчинам?

— Камал Асылхан, его босс, — медленно говорю, и начинаю дышать часто-часто. Врач сильнее сжимает мою ладонь, и я вижу, как она незаметно проводит пальцем под своими очками. Раз, другой. Шмыгает носом.

Да что, черт побери, происходит?

Мужчина кивает, бросает резкий и цепкий взгляд на женщину рядом.

— А вы уверены, что…

— Что? — неожиданно даже для себя я срываюсь на крик. — Что? В чем я должна быть уверена? Что с ними? Что?

Одноразовая маска начинает ходить на лице полицейского туда-сюда, выдавая то, как часто он дышит, волнуясь. Одноразовый полупрозрачный халат, накинутый на китель, съезжает с плеча.

— Вы уверены, что второй мужчина, который был с вами в машине, — Камал Асылхан?

Я закатываю глаза.

— Ему нужно было поговорить с мужем, и он оказался не в то время и не в том месте.

— О чем? — тут же оживился он. — О чем им нужно было поговорить? Передать документы? Уничтожить что-то? С кем-то связаться?

Теперь я ощущаю только глухое раздражение.

— Несмотря на то, что фирма моего мужа входит в группу компаний Асылхана, общих тем и дел они почти не имели. Даже секретарь вам скажет, что связывались очень редко, - не было необходимости, — говорю я медленно, подбирая слова, потому что ощущаю себя как жертва на тонком льду. Неверный шаг – и провалюсь в полынью, а оттуда, как известно, спасения нет.

— Почему, — говорит он с нажимом. — Почему Асылхан оказался рядом с вами именно сегодня? Тем более в одной машине? О чем они говорили?

Помолчав немного, он вдруг начинает давить на меня, повышая голос:

— Вы знаете, что Камалу Асылхану представлено обвинение в незаконных финансовых операциях, шантаже? Что он подозревается в причастности к исчезновению двух людей – бывших владельцев фирмы, где сейчас числится директором ваш муж? Взятки, рейдерские захваты, запугивания? Все это тянет на реальный и очень большой срок, от которого не откупиться никакими деньгами! О чем он говорил с вашим мужем?!

Я срываюсь на крик, который сама от себя не ожидала:

— Ну так возьмите и спросите у него сами! Не хочу их знать, ни одного, ни второго! — и после этих слов вдруг накатывает странное облегчение, как если бы Сизиф вдруг бросил свой камень и перестал его тащить в гору. Легкость, ясность, простота. Все то, о чем я мечтала все это время, и чего мне хватало всю мою жизнь.

Мне кажется, я буквально слышу, как разбиваются стекла моей самодельной тюрьмы, сердце резко дрифтует, пульс скачет и волнение достигает критической отметки. Я понимаю, что после всего того, что прояснилось в машине, мне не нужно беспокоиться о мнении ни первого, ни второго мужчины. Потому что теперь у меня есть один-единственный, настоящий мужчина, который примет меня такой, какая я есть. И мне не нужно будет изображать из себя покорную жену, незаинтересованную любовницу. Не будет больше безразличия к одному и всепоглощающей любви, замешанной на глухой ненависти, к другому.

Мужчина откидывается на спинку стула и смотрит сначала на врача, а после опускает взгляд на меня.

— Не могу, — просто говорит он. — Ваш муж без сознания после операции, а Асылхан мертв.

Асылхан мертв.

Камал мертв.

Асылхан мертв.

Камал мертв.

У моего сына теперь уже точно нет отца.

Эти мысли бродят по кругу в моей чумной голове. Только они и больше ни одной другой. Я будто попала в зазеркалье, как Алиса, но вижу в зеркалах отчаяния не свое отражение, а только темные, черные, бездонные глаза мужчины, наполненные ядом, желчью, но они тянут меня к себе, притягивают и не хотят отпускать.

Мы будто бы снова оказываемся в моей спальной комнате, где я только что по своей воле изменила мужу, отдалась своему безумию и узнала, что Камал в детстве принял участие в поджоге моего дома и из-за него я стала Страшилищем, потеряв надежду на счастливое будущее и настоящее.

— Нет, — говорю сухими губами.

— НЕТ! — отрицаю, повышая голос.

— НЕТ! НЕТ! НЕТ! — кричу громко, и совсем не слышу свой голос, я слышу только голос Камала, который говорит, что должен остаться со мной, что не отпустит меня. Отчего-то я слышу только его, хотя это невозможно, потому что мертвые не говорят, не являются живым.

Я слышу, как сердце разбивается на миллиарды острых осколков, разрезая мою грудную клетку изнутри, как закрывается солнечное сплетение, в котором начинает бУхать пульс, как внутренности осыпаются хрустальной пылью.

— Прости-те, — лепечет мужской голос, — прости-те…

— Уходите! — рявкает врач прямо над моим ухом, и я смотрю в потолок, но не вижу его – перед глазами мутная пелена и страх, и ужас, и черные и золотые мушки. Она говорит кому-то в сторону — Успокоительное, два кубика.

Тут же меня начинает вертеть со страшной силой, как если бы билетер на каруселях вдруг включил тумблер движения на полную мощность. Но только радости от этого хаотичного кругового движения нет. Есть только одно – безбрежный ужас, черные слезы и сиреневое безумие, которое, скалясь, протягивает ко мне свои костлявые руки.

— Нет, нет, нет, — продолжаю шептать как заведенная.

— Все будет хорошо, — пробивается в мою личную истерику спокойный голос врача. — Все будет хорошо.

— Нет, нет, нет. — Теперь уже точно ничего не будет хорошо, уверена я и вдруг начинаю смеяться.

Мой смех поддерживается жутким издевательским эхом, отталкиваясь от стен родильного зала, мутного потолка, людей в белых халатах, которых вдруг становится очень много в этом маленьком пространстве.