Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941 - 1943 - Гельмут Пабст

Она посмотрела на него с сомнением, немного качая головой и вновь внимательно изучая фото. «Это твоя жена? Милая, – сказала критически. – А тут не она», – заметила, взяв следующую фотографию. «Почему это?» – «Нет, – засмеялась Ольга, – вы пытаетесь меня разыграть. На этой фотографии у нее совершенно другая сумочка. Видите, вы ошиблись».

Она с сомнением слушала его объяснения. Не могла этому поверить. Мы задумчиво посмотрели на девушку. Затем оглянулись вокруг, осмотрев избу, эту комнату русской крестьянки, которая когда-то была темной и затхлой, а теперь, благодаря немецким солдатам, превратилась в чистое помещение. И мы знали, что нам все еще предстоял длинный путь.

Мы были в эшелоне, инспектируя экипировку. Командир батареи проверял наемников. «Где твой китель, Алексей?» – «У портного, господин». – «Ступай и принеси его». Алексей молодцевато развернулся и исчез как молния. Он вернулся через секунду, щелкнул каблуками и задержал дыхание. Оно не выдавало того, что перед этим он мчался изо всех сил. Алексей – полный энтузиазма солдат. Он пришил кокарду на свою пилотку; его честь была бы глубоко задета, если бы мы заставили ее снять. Он носит свою форму в своей собственной манере, но носит с гордостью ребенка. Он носит брючный пояс и сдвинул вниз верх голенища своих сапог так, что кожа лежала гармошкой вокруг его лодыжек. Шпоры он носит высоко, в казацкой манере. Отговорить его от этого трудно. Даже плохо подогнанный китель и брюки не могут скрыть гибкости его стана. Он не прост. Когда вернулся после принятия присяги, то сказал: «Я не останусь надолго с батареей, я собираюсь к Власову. Вот увидите, я там буду».

Еще через две деревни мы встретили Григория. Ему было четырнадцать лет. Его подобрали во время скитаний во главе двух женщин с двумя детьми. Он пришел в штаб командира батареи так, будто мы были его старыми друзьями. «Куда вы идете?» – «Домой, господин, в Никитино». Он снял картуз, обнажив копну белокурых волос. Ясные глаза смеялись на чистом мальчишечьем лице. «Докьюменти?» – «Вот». Он положил бумаги и отступил назад, в настороженном и напряженном ожидании, пока мы рассматривали их. Вот он, все довольно верно: «Григорий Б. и мать Люба Б., дочь Мария; Валя С. с ребенком следуют из больницы в Смоленске в Никитино».

Григорий стоял впереди, другие позади него. «Спокойно, мать!» – сказал он, когда женщина за его спиной порывалась выйти вперед. Он не обернулся, а просто сделал нетерпеливый знак рукой. Глаза матери выражали большое чувство гордости за своего сына. «В порядке?» – спросил он. И это звучало так, что иначе и быть не могло. «В порядке, Григорий, – кивнул офицер. – Сигарету?»

Затем напряженность на мгновение спала с его лица, глаза оживились, и он перегнулся через плечи офицеров, чтобы взять огоньку у командира батареи. Он отступил назад и затянулся сигаретой, как человек, умирающий от жажды. Затем начал говорить. Его ответы следовали быстро, и на вопросы личного характера, которые мы задавали, он отвечал откровенно.

Затем он сказал: «Ну!» – и дотронулся до своего картуза, полный достоинства от доверительного разговора как мужчина с мужчиной, и вышел из комнаты, чтобы занять предназначенное для него помещение. Выглядело забавно и по-мальчишески выражение, которое приобрело его лицо. Но Григорий, как мужчина, уже отправил женщин вперед. Вспомнив о своих обязанностях, он вернулся: не найдется ли у нас немного картошки для них? Да, он может взять немного. Как насчет хлеба? С этим не так просто, сказали ему.

Он не выражал недовольства, как иногда делают в этой стране; не рассказывал нам длинной истории об их страданиях. Он просто посмотрел на нас и сказал: «Двести граммов!»

Двести граммов; это означало: хозяин, вы ведь знаете, что нам нечего есть, не так ли? Я знаю, идет война, но не прошу много для пяти человек. Мы привыкли к трудной жизни. Не наша вина, что нам нечего есть.

Стоит ли говорить, что он получил свой хлеб – и что командир батареи отрезал его, взяв из своего пайка?

* * *

Не могу не вспомнить, как часто в первое лето войны мы встречали чистосердечное гостеприимство у русских крестьян, как даже без просьб они выставляли перед нами свое скромное угощение, потому что мы пришли к ним уставшими и изнемогающими от жажды и жгучего солнца. Вспоминаю многочисленные случаи, когда на скромное дружелюбие отвечали молчаливой преданностью. Я вновь увидел на изможденном лице женщины слезы, выражавшие всю тяжесть ее страдания, когда дал ее ребенку конфету. Я чувствовал на своих волосах старческую руку бабушки, когда она принимала меня, первого ужасного солдата, с многочисленными поклонами и старомодным целованием руки.

Как же переполнялось радостью ее сердце оттого, что мне нравилась ее еда и я сказал ей, что было очень вкусно. И опять же, я вспоминаю человека, который так гордился, что принимает нас, в тот день, когда мы сильно отстали от своей батареи с нашими изможденными лошадьми и укрылись от грозы в деревне в стороне от главной дороги. Он присмотрел за лошадьми и распределил нас на обед в лучшие семьи деревни – все потому, что однажды ему довелось провести четыре года в качестве военнопленного в Германии. Он рассказывал нам о своей молодости. «В Сибири, – говорил он, – крестьяне оставляют свои дома незапертыми, даже если они работают в поле, а на столе всегда есть хлеб и соль для любого, кто следует мимо. Вечером на подоконнике всегда лежит еда для беглых каторжников, возвращающихся домой». Он пил и пел заунывные песни; все эти люди тоскуют по дому.

Нужно наблюдать за ними таким образом в течение часа, чтобы узнать, на какое уважение и на какую преданность они способны, и почувствовать ту душевную простоту, от которой исходят все их действия.

Они помогают так естественно и преданно, что не прекращаешь удивляться. Пожилая женщина сама добровольно берется помыть котелки. Старику с курчавыми волосами и всклокоченной бородой достаточно лишь слова, чтобы он сходил за водой; он приносит ее в невероятно большом количестве. Он делает все, что нам нужно, и с извиняющейся улыбкой останавливается, чтобы согреть озябшие руки, смахивая в печку крупные сосульки со своей бороды. «Извините меня, господин, я стар». – Он печально улыбается. Они убирают снег, рубят дрова, чистят картошку, втыкают ветки по обеим сторонам тропинок. Все идет гладко и само собой.

На батарее у нас несколько пленных, которые присматривают за лошадьми и помогают при полевой кухне. Они носят белые нарукавные повязки и имеют удостоверения личности. Кажется, им и в голову не приходит, что может быть по-иному. Старик сидит позади меня в углу и с чувством благодарности курит самокрутку из газеты и табака от наших окурков. Они сидят позади нас и едят ложками свой суп, которым мы, по их понятиям, пренебрегаем. И они не видят в этом ничего предосудительного. Никаких угрюмых взглядов, ни малейшего антагонизма. «Спасибо, пан». Они говорят это за любую сделанную для них мелочь. Счастливые глаза детей и низкий поклон за малейший подарок: германский солдат – хорошо.

Мы сжигаем их дома, мы уводим у них последнюю корову из сарая и забираем последнюю картошку из погребов. Мы снимаем с них валенки, нередко на них кричат и с ними грубо обращаются. Однако они всегда собирают свои узлы и уходят с нами, из Калинина и из всех деревень вдоль дороги. Мы выделяем особую команду, чтобы увести их в тыл. Все, что угодно, только бы не быть на другой стороне! Что за раскольничество, что за контраст! Что должны были пережить эти люди! Какой же должна быть миссия по возвращению им порядка и мира, обеспечению их работой и хлебом!