Серп языческой богини - Екатерина Лесина

И здесь на острове картинка одна, но узоров много. Они мешают друг другу. И чтобы увидеть все, надо отыскать правильную точку зрения.

Еще немного, и он сорвется.

Тук-тук-тук. Пульс в висках. Височные кости не прочны. Треснут и выпустят то дурное, что накопилось внутри. Домой тянет. Пожалуй, впервые за всю его жизнь Далматова тянет домой, а у него сил не осталось даже на то, чтобы удивиться.

На столе – пасьянс из монет. Но монеты ли? Кругляши в коросте окисла, черные, металлические. С одной стороны – серп. С другой – не разобрать. Не то лицо чье-то, не то – череп.

Монет тридцать семь. Сакральное число в чужой извращенной логике? Или случайный улов?

Там, откуда взяли монеты, их осталось много. Сундуки лежат открыты… корабли разбиты…

Помимо монет и бус в коробке лежат бумаги. Далматов видел их прежде – карты, чертежи, схемы. Наброски пути к кладу, изученные и бесполезные. Далматов все равно перебирает хрупкие, смерзшиеся листы, пытаясь найти подсказку.

Не выходит. А остальным будто плевать.

Зоя нанизывает бусину за бусиной. В ее багаже – ракушка-чемодан с брелоком-сердечком – отыскалась косметичка, а в косметичке – катушка ниток да игла.

Толик по-прежнему сидит на полу. Он подбирает бусину за бусиной и подает Зое. Сюрреалистическое умиротворение. И не было выстрела. Крови… вообще ничего не было.

Осталось взять гитару и запеть: как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Далматов фыркнул.

Тридцать семь черепов ухмыльнулись в ответ.

Ближе к ночи накатила слабость. Давненько Илье не случалось чувствовать себя настолько беспомощным. Всегда ведь были варианты.

Отступить.

Напасть.

Выждать.

Купить информацию.

У кого? И чем платить? На острове нет банкоматов, да и валюта иная. И некому сделку предлагать. Разве что демону. Дорого возьмет.

Кровью? Жизнью? Чьей?

Зою Далматов бы отдал. И Толика. Все равно лгут, неслучайные гости старого дома. Саломея? Возможно. Рыжая-бесстыжая.

И Саломея, словно подслушав мысли, подняла голову. В глазах – немой вопрос. Но у Далматова нет ответа. Получается, что без связей и денег он такое же ничтожество, каким был?

Книга памяти упала на руки.

Кабинет. Плотные портьеры, в складках которых изрядно накопилось пыли. Горничные пылесосят портьеры дважды в месяц, но старый бархат держит оборону. И воздух пахнет старостью.

Книгами. Церковным воском. Мастикой и еще его туалетной водой.

Отец сидит за столом. Перед ним – стопка счетных книг, заполненных вручную. И он разбирает чеки. Влево. Вправо. Вправо. Влево. В гроссбух. Синие цифры на желтом поле.

– Ну? – Отец берется за счеты. Старые счеты с костяшками из нефрита и яшмы. Они звонко сталкиваются, и Далматов вздрагивает. – Так и будешь стоять? Скажи что-нибудь.

Илья пытается, но не может.

– Садись.

Это не любезность. Кресло слишком велико для Ильи. Массивно. Неудобно.

– Ты знаешь, во что обходится домашнее образование? Учителя… лучшие учителя приходят сюда. Тратят свое время и мои деньги… на что, я тебя спрашиваю?

Со скрипом приоткрывается дверь. Илья поворачивается к ней, но спинка кресла закрывает обзор. А отец свирепеет:

– Уйди!

Так он разговаривает лишь с матерью. Она уйдет. Всегда уходит. Илья хотел бы ненавидеть ее за это, но у него не получается. У него вообще ничего не получается.

– Ты находишься в исключительном положении. – Отец закрывает гроссбух, не дожидаясь, когда чернила высохнут. – И что в результате? А в результате ты позволяешь себе оставаться таким же ничтожеством, как остальные.

Оправдания бессмысленны. Обещания, впрочем, тоже.

Остается слушать. Соглашаться. Терпеть.

– Мой сын – ничтожество! Звучит?

– Прости.

Его кресло сдвигается, задевая портьеры.

– Он не в состоянии решить пару задачек. Школьная программа, Илья. Средняя школа. Разве это так сложно? Если сложно, то стоит отправить тебя в школу для умственно отсталых. В интернат?

Трость отрывается от пола. Набалдашник касается ладони. Влажный звук. Страшный звук.

От него Илья готов сбежать. В школу. Интернат. Куда угодно.

– Или дело не в способностях? Тогда в чем? В лени, а, Ильюша? С ленью надо бороться…

Далматов открыл глаза, и оказалось, что кухня опустела.

Исчезла Зоя, оставив на столе змею из разноцветных бусин. Ушел Толик. Осталась Саломея. Она стояла рядом и гладила его волосы. Пальцы скользили от затылка к макушке и назад.

– Давно я так? – он запрокинул голову.

– Часа полтора. Зоя решила, что ты медитируешь. Сказала, что нельзя мешать. Я не помешала?

– Нет.

– Ты в порядке?

– Да.

– Врешь, – она легонько дернула за волосы. – Похоже, что моя очередь зализывать раны. Где болит?

– Здесь, – Далматов дотронулся до виска. – Само пройдет.

Все пройдет когда-нибудь.

– Зачем она меня спасла? – Саломея провела пальцами по шее. – Я все думаю и не могу понять. Смысла никакого. Могла бы бросить, но не бросила… Я решила, что это ты. А потом выяснилось, что тебя нет. Тогда кто? Толик был уже здесь. И Зоя. А с тобой мы разминулись. Тогда кто? Только она.

– Женщина?

Далматов не видит, но знает – Саломея пожала плечами. Для нее все очевидно.

– Да. Было четверо. Двое мертвы. Остались еще двое. И обе – женщины.

Ну да, кажущаяся простота запредельной арифметики.

Шесть минус Юрась.

Пять.

И голова в горшке.

Четыре.

И простые действия закончились. Снайпер. Пуля, приласкавшая Толика.

Два? Толик и Зоя находились рядом. Два плюс два… Алиби? Изящный способ представиться жертвой? Опасный способ. Требует абсолютного доверия к снайперу.

И опять же: кто держал винтовку?

Родион? Тогда два плюс два и еще единица. Сумма не равна пяти.

Умела ли Таська стрелять? А Викуша? Что он вообще знает о них?

А ничего. Не удосужился выяснить. Все ведь выглядело простым. Скучным даже.

Далматов поднялся. Ныло плечо. И поясница тоже. Горели от бессонницы глаза. И холодно… дом выстывает быстро, а старая печь требует дров. Илья открыл заслонку и разворошил пепел. Угли вспыхнули ярко. И тонкая щепа, уже успевшая обсохнуть, почернела, питая огонь.