Предатель ада - Павел Пепперштейн

Постепенно он втягивался в эти беседы. Как-то раз он сказал:

— По сути я всегда был простым и грубым человеком, лишенным воображения. Глядя на Гойю, я испытываю к нему жалость. Только сон воспаленного и чрезмерно изощренного разума рождает чудовищ. А мой разум всегда оставался простым орешком. Я не придумал ни одного нового существа, да и вообще ничего не придумал; я рисовал и писал только то, чем и до меня были забиты европейские картины и музеи: женщин, кентавров, минотавров, античные эротические сценки, ну еще там всякие натюрморты… Примитивная мифология плюс классический стаффаж в модернистской обработке — только и всего. Я не погружался в пучины воображения, как Гойя, и не отклонялся от плоти в сторону абстракций, как Малевич. Короче, я простой хитрец. И в этом смысле мне повезло. Поэтому я и на том свете не увидел ничего особенного — никаких адов, которыми забит старый Эскуриал. Никаких ангелов. Только, пожалуй, цвета. Я увидел миры цвета: серый, фиолетовый, красный, черный, зеленый и белый миры. Я прошел эти миры насквозь. Наверное, есть еще желтый, синий и оранжевый миры, но я в них не побывал. Почему — не знаю. Все эти миры не пустые и не полные. А впрочем, скорее живые, чем мертвые. Все состоит из жизни, даже смерть. Цвет этих миров дан тебе как некая непреложная реальность, а в остальном их можно заполнять чем угодно. Хоть бы даже всякими арлекинами, нимфами и кентаврами, которых я малевал в прошлой жизни на радость женщинам и маршанам.

Я люблю деньги. Женщины ко мне приходят, а вот денег не дают. Ты не мог бы принести мне денег?

— Сколько же вам требуется?

— Хотя бы несколько тысяч франков.

— Франков больше нет, Пабло. Европа объединилась, теперь на европейских землях ходит единая валюта, называемая словом «евро». А у нас в России по-прежнему рубли. Но уже не с Лениным, а по старинке — с двуглавым орлом.

— Принеси мне евро. Не нужны мне ваши двуглавые орлы, я ведь не шизофреник.

— Ладно, принесу немного, — сказал я, подумав. — Этим я нарушу установленные правила, но так и быть. Однако с одним условием: мы начнем работать. Почему бы вам не запечатлеть те миры, где вы побывали на том свете? Как вы сказали? Серый, фиолетовый, красный, черный, зеленый и белый миры? Я не перепутал последовательность миров?

— Нет, не перепутали.

— Вот вам и тема для нескольких серий.

— Сначала деньги, потом работа! — повторил он упрямо, глядя мне прямо в глаза.

Я не понимал, зачем ему деньги. Он ничего не ел и не пил, за женщин платил институт, он ни в чем не нуждался, да ему и не разрешали покидать стены института. Поэтому я принес ему по одной банкноте от каждого номинала: пять евро, десять евро, двадцать евро, пятьдесят евро, сто евро, двести евро и пятьсот евро.

Никогда еще я не видел на его лице такой искренней радости! Глаза его заблестели, даже можно сказать — засверкали, он жадно выхватил из моих рук банкноты и пристально стал разглядывать их. При этом он что-то бормотал.

— Деньги мира мертвых… Это они, я узнаю их! Мой Бог, какая удача! Вот они — миры, не пустые и не полные, о которых я толковал вам, барон де Лур. Ха!

Он стал хохотать как безумный, подбрасывая бумажки в воздух, ловя их, играя ими, любуясь на просвет. Казалось, он вот-вот пустится в пляс.

— Что вас так обрадовало? — осторожно спросил я. — Здесь всего лишь восемьсот восемьдесят пять евро. Сумма достаточно скромная для столь известного художника, как вы.

— Восемьсот восемьдесят пять? — переспросил он, сверкая глазами. — Вот вы и назвали ключевое число. Не забывайте его никогда. А знаете, барон, в мирах мертвых неплохо. Я даже испытываю некоторую ностальгию. Теперь, с этими деньгами в руках, я не пропаду нигде. Ха-ха! Что вы там хотели? Чтобы я писал картины? Полагаю, вас подослал профессор Ермольский, страстный коллекционер живописных полотен. Стало быть, ему не терпится пополнить свою коллекцию новым Пикассо? Ради этого меня и воскресили? Что ж, я готов к работе. Эти бумажки вдохновили меня — от них прямо-таки разит миром умерших, откуда я не по своей воле прибыл к вам, дорогие. Европейские чиновники полагают, что мир мертвых безлюден и там нет никого и ничего, кроме архитектурных сооружений. Они недалеки от истины. Интуиция чиновников порой бывает поразительной. Только вот я никогда не рисовал здания. Я, знаете ли, равнодушен к архитектуре. Но этот мост! — он поднес к глазам банкноту в сто евро. — Я узнаю его…

— Это довольно новый мост, — попробовал я возразить. — Могу рассказать о нем.

— Нет! Заткнись! Я был на этом мосту. Я помню его запах — такой холодный, свистящий, вежливый запах… По этому мосту бредут зыбкие и зябкие тени умерших… А вся эта символика! Она восхитительна! Нимб Пресвятой Девы, состоящий из двенадцати звезд, но без самой Девы! Убежавший нимб. И полумесяц, перечеркнутый знаком равенства! Опустошенный христианский символ плюс перечеркнутый знак ислама. Сплошные негативности, сплошные отрицания, нагромождение отсутствий! Узнаю Европу! М-да, это понравилось бы Бретону. Да и месье Лотреамон кончил бы от счастья! Впрочем, в сторону досужие речи! Готовьтесь к работе, господин подмастерье. Как вас там нынче кличут? Пепперштейн? Не могли придумать себе псевдоним чуть менее отвратительный?

Наконец Пабло приступил к работе. Он начал писать небольшие портреты в пепельно-серых тонах. Сначала он писал каких-то анонимных господ в одежде девятнадцатого века. Затем стал делать портреты с натуры. Написал портрет Хуаниты с банкнотой в пятьсот евро в руках. Затем сделал два портрета Ксении и тоже с ассигнациями евро. Пабло делал эти портреты достаточно быстро, но в манере исполнения поначалу ощущалась некоторая скованность. Впрочем, не приходится удивляться этой скованности — он не брался за кисть с тех пор, как умер, то есть с 1973 года.

К моему удивлению, он предпочел не масло, которым писал в предыдущей жизни, но акриловые краски.

— Мертвый материал, точнее, почти мертвый. Как я, — заметил он по этому поводу. — Оставим масло живым.

— Теперь вы снова живой, — сказал я.

В ответ он подошел ко мне почти вплотную. Признаться, я содрогнулся, увидев вблизи его лицо, на котором не произросло ни одного волоса. Странная кожа, гладкая, но морщинистая. Глаза как два аквариума с черными рыбами.

— Живой? — спросил он, скорчив гримасу, как будто съел устрицу. — Вот уж не совсем. Знаете, барон, я ведь не так глуп, как вы думаете. Я обо всем догадался.

— О чем именно?

— Меня вовсе не воскресили. Я все еще в мире теней, не так ли?

— Советую вам захлопнуть вашу лысую пасть, — внезапно разозлился я. — Заканчивайте портрет скорее. Мне надоело позировать. В отличие от вас я обедаю каждый день, и мне хочется есть. Зачем вы меня нарядили в этот идиотский серый фрак?

— Просто я написал вас таким, каким вы были раньше, когда еще назывались «барон де Лур». Еще несколько мазков, и вы сможете отправляться жевать вашу любимую биомассу.

В тот день я встретил в коридоре профессора Ермольского.