Рассказы ночной стражи - Генри Лайон Олди

– Страшно, господин, – признался ссыльный. – Страшно, но страх – пустяки. Сказать по правде, я уже решился. Если бы не госпожа Тэнси…

– Тэнси?

– Самоубийство – грех, сказала она. Нет в нем чести, нет и спасения. Самоубийц ждут демоны преисподней. Смеются, точат когти. «Хочешь в ад?» – спросила она. Я подумал и решил, что не хочу.

– Ты поверил ей?

– Да, господин. Она так говорит, что веришь.

Зря тревожишься, подумал я о Дайкидзине. Вряд ли в аду хуже, чем на твоем острове.

– Неслыханная дерзость! Немыслимая глупость! Всякий знает: кто предпочел смерть позору, попадет в рай будды Амиды! Или получит следующее рождение, лучше нынешнего! Это всем известно!

– Нижайше прошу простить меня, господин. Да, я слишком доверчив.

– Что еще наболтала тебе эта женщина?

– Убийство – грех, сказала она. Убил ты себя или кого-то другого – все едино. Но есть такое убийство, которое самоубийство, и оба они вовсе не грех! Представляете? Она такое сказала! Воистину она бодисаттва! Слушаю и верю; не понимаю, но верю! Вы бы тоже поверили, господин… Умоляю, дайте мне немного еды! Я сейчас умру от голода.

– Есть на ходу сможешь?

– Да, господин! Конечно, господин!

– Мигеру, дай ему поесть.

Действительно ли ссыльный так голоден, что возьмет еду из рук каонай? Взял, не побрезговал. Один рисовый колобок целиком сунул в рот, другой крепко зажал в руке и припустил по тропинке, оглядываясь на нас через плечо. Боялся, что отберем, что ли? Я едва за ним поспевал. Мигеру, тот вообще в кои-то веки использовал свою клюку по назначению: взбирался с ее помощью по здешней крутизне.

– Пришли, господин.

Пещера оказалась просторной. Один вход высотой в полтора человеческих роста и шириной в размах моих рук. Далеко ли она тянулась? Снаружи не разобрать: все тонуло в глухом сумраке.

Я шагнул вперед.

– Госпожа Тэнси! – возвестил Дайкидзин. Последовать за мной он не торопился. – Это к вам!

Чистый тебе привратник! Недурно тут мельник устроился.

В семи шагах от входа, там, куда не слишком задувал холодный ветер, жались друг к другу самодельные ложа: охапки сухих водорослей. На ближнем храпел детина, укутанный в тряпье. Чтобы его разбудить, требовалось нечто большее, чем наши голоса и мои шаги. В очаге, сложенном из угловатых обломков камня, рдели угли. Дальше валялась груда хвороста – судя по виду, плавник, выловленный у берега. На уступе стоял котелок, весь в копоти, и стопка глиняных плошек. На веревках, натянутых между стеной пещеры и потолком, висела рыба и какие-то узелки – должно быть, со съестными припасами…

– Рада вас видеть, господин дознаватель. Хорошо ли добрались?

Она выступила из темноты, одетая в знакомый мне плащ с капюшоном. Даже без белил, румян и пудры, с волосами, собранными в простую крестьянскую прическу, гейша Акеми производила сильное впечатление. Еще большее впечатление производило то, что мельник приветствовал меня так, будто мы вчера расстались.

– Рада? Мы оба знаем, что ты – мужчина!

– Нижайше прошу простить мою дерзость. По закону, насколько мне известно, человек, занявший женское тело в результате фуккацу, считается женщиной вне зависимости от того, кем он был в предыдущей жизни. Если я ошибся, умоляю о снисхождении!

Во время допроса он изъяснялся иначе.

– Ты прав, Сабуро из Фукугахамы. По закону ты – женщина. И я буду обращаться к тебе сообразно закону. Сабуро? Акеми-вторая? Или мне следует называть тебя Тэнси?

– Если вам не трудно, господин.

– Хорошо, – согласился я.

Изо всех сил я старался преисполниться терпением и кротостью. В свете того, что мне предстояло, это было необходимо.

– Твое дело пересмотрено. Ты признан… признана невиновной. Я прибыл забрать тебя из ссылки. Служба Карпа-и-Дракона… Я приношу тебе извинения по поводу допущенной ошибки.

Вот, сказал. И даже поклонился.

И не сгорел от стыда.

– Щит мой в Боге, спасающем правых сердцем, – ответила Тэнси. Голос ее звучал нараспев, рождая эхо под сводами пещеры. – Бог – судия праведный, крепкий и долготерпеливый.[35]

За моей спиной вздрогнул Мигеру. Хотел что-то сказать, но нет, промолчал. Не знаю, что его взволновало. Наверное, удивился, что мельник знако́м со священными текстами. Су́тру, а может, наставления патриархов древности, которые сейчас цитировала Тэнси, я никогда не слышал. Но мало ли чего я не слышал?

– Я не держу на вас зла, господин, – добавила она. – Вы выполняли свой долг. Я же был непорочен пред Ним, и остерегался, чтобы не согрешить мне. И воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих пред очами Его.[36]

Мигеру задышал чаще.

– Идем, Тэнси. Нас ждет корабль.

– Да, господин. Могу я попросить вас о сущем пустяке?

– О чем же?

– Я вижу у вашего слуги корзинку. В ней еда?

– Да.

– Не могли бы вы оставить эту еду моим братьям? Тем, кто вынужден влачить жалкое существование на этом острове?

Тэнси печется о собратьях по несчастью? Я не видел в этом ничего дурного.

– На пристани мой слуга отдаст корзинку ссыльным. Другие слуги сделают то же самое.

– Вы очень добры, господин!

* * *

До пристани мы добрались без приключений. Дайкидзин следовал за нами, пуская слюни. Когда наши слуги поставили корзинки на причал, ссыльные бросились к вожделенной добыче, толкаясь и бранясь. И остановились, услышав голос Тэнси:

– Не делайте друг другу зла. Не отбирайте еду у слабого. Поделите, что вам дали, между всеми поровну.

Ссыльные молчали. Не желая смотреть, как они станут делить еду, я двинулся к сходням. Я ждал шума драки, но за моей спиной все было тихо.

Пока мы плыли обратно, я все время глядел на Тэнси. Прекрасная женщина, уже отмеченная печатью острова Девяти Смертей – нуждой и истощением – она сидела на корме, не по-женски широко разведя колени. Она ни с кем не пыталась заговорить; впрочем, и с ней никто не заговаривал.

Между собой мы тоже не говорили. Меня это устраивало, потому что не мешало размышлять. Я беседовал с Тэнси, как с мужчиной, хотя он об этом не знал.

Эй, мельник!

«Ты признаешь себя виновным в краже имущества госпожи Акеми? – спросил тебя судья перед вынесением приговора. – В попытке незаконно покинуть город?»