Голубой дом - Доминик Дьен

А я испугался! Черт, да я чуть в штаны не наложил со страха, как младенец! Если хочешь, дай мне оплеуху! Наплевать, имеешь ты право или нет!..

В палату вошла медсестра, и Архангел уткнулся заплаканным лицом в ее халат. Она тихо говорила что-то успокаивающее. Майя отошла в угол палаты, чувствуя себя словно в столбняке. Ей хотелось обнять этого человека, как ребенка, но она не осмеливалась.

— …Ева не захотела делать аборт. Мы уговаривали ее ночи напролет. «Я все оплачу! Поездку в Лондон, врача — все!» Но на нее это не действовало. Да и денег у нее было больше, чем у нас, если уж на то пошло!

Она сказала: «Я никогда не стану убийцей, как мой отец! Это мой ребенок! Убирайтесь! Я справлюсь и без вас!»

В тот же вечер она сбросила свою напускную беспечность и рассказала нам о детстве, прошедшем в уютном мирке в преддверии концлагеря! Раньше мы ничего не знали о ее прошлом. Начиная с этого момента Ален почувствовал себя причастным к ее судьбе. Он вообразил, что, отказавшись от этого ребенка, он предает всех еврейских детей, погибших в концлагерях. Он отказался сбежать вместе со мной, предоставив Еву ее судьбе. И ведь у него не было даже слабого утешения в виде возможного отцовства! Но гибель того, что было еще только зародышем в чреве твоей матери, стала для него символом преступления против человечества. Как тебе объяснить? Он сказал себе: «Больше ничего подобного не случится! Я спасу этого ребенка!» Ева называла врачей преступниками, а тех, кто занимается абортами, — детоубийцами. Белый халат вызывал у нее ассоциации с отцом. Это был символ, запятнанный кровью. Ты, может быть, знаешь о том, что женское чрево было для Евы навязчивой идеей. Оно было всем — жизнью, рождением, смертью. Никто бы от нее этого не ожидал, правда?

…Все происходило очень быстро. Я уехал, потом вернулся. Мне не хватало их обоих — каждого по-своему. Обоих я так сильно любил! Тогда я еще не знал, что буду любить тебя с той же силой. Они поженились. Все остальное ты знаешь.

Ален тебя обожал — сказать ли, что даже больше, чем я? Думаю, что да. Он постоянно прикладывал руку к животу Евы, чтобы почувствовать, как ты там шевелишься. Через несколько минут после твоего появления на свет он прижал тебя к себе и заплакал от счастья. Он был гораздо более взрослым, чем я. Ты действительно была его дочерью, он — твоим отцом. У тебя было счастливое детство — с отцом, который стал преподавателем, и матерью-художницей. Наверняка ты хорошо помнишь Монпарнас и рю Мушотт…

Я преподавателем так и не стал. Меня устраивали разные подработки, которые позволяли мне путешествовать, о чем я всегда мечтал. Тогда я еще не знал, что социология в конце концов занесет меня в рекламу! Я разъезжал повсюду, изучая жизнь, людей, их интересы. Потом, летом шестьдесят седьмого, последовала та самая поездка в Сан-Франциско, которая изменила всю нашу жизнь. Да, я тоже был в Хай Ашбери. Ведь оттуда название вашего дома — Ашбери Фарм… Ты об этом знала?

Ален, Ева и я вместе проделали долгое путешествие. Мы испытали все по полной — удовольствие, ад, жизнь… Я обнаружил, что, став хиппи, уже не испытываю такого страха перед жизнью. Музыка, Америка, свобода — я хотел все попробовать и всем насытиться. Даже наркотиками. Особенно наркотиками… Впрочем, я искал также любовь и наслаждение. Я растворялся в других телах, в чужих постелях — вплоть до полной потери самого себя… А потом я вернулся. Без всяких объяснений. Каждый раз, когда я возвращался, Ален и Ева встречали меня с одинаковой радостью. Они уважали мою потребность в свободе. Может быть, в глубине души они немного завидовали мне.

…В течение многих лет Ален и я были любовниками Евы. Она принимала с одинаковой легкостью мои отлучки, депрессии Алена, точно так же, как дождь или ветер, жару или мороз. В течение многих лет в наших отношениях не было никаких — я повторяю, Майя, — абсолютно никаких проблем.

А потом, в одно прекрасное утро, я почувствовал себя так хорошо в Ашбери, что мне больше не захотелось уезжать. Ни на одну ночь, ни ради любой женщины… Я понял, что мое существование ничего не значит без вас троих. Твоя мать затмила всех остальных женщин. Она была неповторима. Если бы еще и мы с Аленом стали любовниками, наш треугольник обрел бы полное равновесие. Но мы никогда этого даже не представляли… Видишь ли, Ева… о, прости, Майя… видишь ли, треугольник — шаткая фигура, она рано или поздно распадется, даже если в основе этого треугольника — peace and love.

Наркотики рано или поздно должны были привести к смерти. Когда Ален начал погружаться в ее пучину, мы с твоей матерью смогли удержаться на плаву. Инстинкт выживания приближал нас друг к другу и отдалял от Алена. Мы не почувствовали приближения опасности.

Катманду… Пагубное место, название которого и сегодня отдается в глубине всего моего существа с бесконечной печалью… Когда я думаю о Катманду, перед моими глазами проходят тени погибшего поколения… А в те времена мы с твоей матерью мечтали совершить туда путешествие… Путешествие, в котором Алену уже не было места. В нас пробудилась буржуазная злоба. Мы больше не хотели идти той же дорогой, которой шел твой отец. Умоляя, чтобы он позволил нам поехать туда вдвоем, мы нанесли ему первый жестокий удар. Мы убили магию нашей любви и подавили наши общие стоны наслаждения. Мы постарели. Даже хуже — мы были уже мертвы, но не знали об этом! Мы пытались расстелить счастье у себя под ногами, как красную парадную дорожку, тогда как счастье было уже позади. Погибшее поколение…

…Ален был в ярости. Я его ограбил. Я лишил его не только Евы и себя, но и тебя. Хватило одной фразы. Мне достаточно было сказать, что я открою тебе, кто на самом деле твой отец, настоящий и единственный. Во мне взыграла гордыня члена и гордыня крови! Бедняга Ален! Я убил его тем оружием, против которого всегда выступал сам — буржуазными ценностями! Собственностью, семьей, верностью! Я предал мою единственную любовь, и из-за этого Ален умер. Сядь ко мне поближе, Майя… Дай мне руку… Я так хочу подержать ее в своей!

Ты когда-нибудь простишь меня? Сейчас, когда я состарился, мне иногда представляется, что Ален был моим сыном, и я думаю о Симоне, его отце. Простите, месье Хоффман! Простите меня за то зло, которое я вам причинил!

Я выпрашивала у матери слова любви, которых никогда не слышала. Я искала руку, в которую могла бы вложить свою. Не руку ребенка, не руку любовника, а такую, с какой я сама почувствовала бы себя ребенком. Архангел — двойник Алена. Я нашла в нем ту же нежность и трепетность. Ту теплоту, которая никогда не исходила от матери. Теперь, благодаря Архангелу, я знаю, что была для матери желанным ребенком. Может быть, он научит меня полюбить ее снова.

АРХАНГЕЛ покинул больницу Святого Иосифа. Майя настояла, что проведет первую ночь у него. Запивая тартинку кофе с молоком, она вспоминала долгие ужины в Ашбери, которые могли затянуться до утра. Ее родители и Архангел говорили о переустройстве мира, а она засыпала, убаюканная звуками их голосов. Майя разглядывала Суриаля и узнавала вновь его привычно согнутую спину и особую манеру держать сигарету. Этим утром сигарета, зажатая в его пожелтевших пальцах, была незажженной.