Лимон - Кадзии Мотодзиро

Он случайно бросил взгляд в одно из окон неподалеку от скалы и вздрогнул. Он понял, что это именно то, что он искал, и сердце вдруг стало бешено колотиться. Не в силах больше смотреть на него, он отвёл глаза. Когда его взгляд вновь скользнул по окнам больницы, необычность происходящего вновь поразила его. Неподвижные фигуры, замершие вокруг кровати, вдруг зашевелились. В их движениях чувствовался испуг. Он увидел, как один из мужчин, одетый по-европейски, склонил голову. И вдруг он интуитивно понял, что умер человек. Что-то острое пронзило его сердце. Он вновь посмотрел на то окно возле скалы. Там были те же фигуры, но его прежнее ощущение не вернулось.

Торжественное чувство, которое побеждает и радость, и печаль людей, охватив его, победило прежнее ощущение «грустной бессмысленности всего сущего». Ощущение эфемерности, обладавшее такой силой. Он вспомнил об одном погребальном обычае античной Греции. На стенах каменного саркофага греки высекали изображение людей, предающихся любовным играм, и бога Пана, совокупляющегося с овцой.

Они не знают. Люди из окна больницы не видят окна у скалы. Люди из окна у скалы — не видят окна больницы. И никто из них не познал этого чувства на вершине…

Под сенью сакуры закопано мертвое тело! В это я могу поверить. Спросите, почему? А разве можно поверить в ее прекрасное цветение? Я не мог поверить в подобную красоту, последние два или три дня не мог найти покоя. Но теперь, наконец-то, момент истины настал. Под сенью сакуры закопано мертвое тело. В это я могу поверить.

Не знаю почему, но каждый вечер по дороге домой я вижу перед своими глазами множество предметов из своей комнаты: например, крошечное и очень тонкое лезвие безопасной бритвы. — Ты говорил, что этого не понимаешь. — Да и я тоже не понимаю. — Несомненно, и сакура, и эта бритва — явления одного порядка.

На самом же деле, какое цветущее дерево ни возьми, в пору его пышного цветения воздух вокруг пропитан своеобразной мистикой. Словно раскрученная юла, которая кажется абсолютно неподвижной, словно умело исполненное музыкальное произведение, которое рождает иллюзии, словно какой-то ореол, навевающий мысли о буйном размножении. Удивительная и живая красота, которая не может не тронуть сердце.

Однако вчера и позавчера именно она вызвала во мне приступ меланхолии. Я почувствовал, что в этой красоте есть нечто, во что я не могу поверить. И я ощутил беспокойство, тоску, пустоту. А теперь я наконец-то все понял.

Попробуй представить, что под каждым деревом сакуры в полном цвету зарыто по мертвому телу. И тогда ты начнешь понимать, что вызвало во мне такое беспокойство.

Это может быть труп лошади, или кошки, или собаки, или человека, сгнивший, кишащий червями, неимоверно зловонный. И из него сочится прозрачная как кристалл жидкость. Корни сакуры, как хищный осьминог, обхватывают труп, вонзаются в него, словно щупальца морских анемонов, и высасывают жидкость.

Что создает такие лепестки, что создает такие тычинки? Я думаю, что именно эта кристальная жидкость, которая медленно, словно во сне, поднимается по сосудам растения.

Почему у тебя на лице такое несчастное выражение? Разве не красивая картина? Наконец-то я смог внимательно разглядеть цветы сакуры. Я освободился от мистики, которая вселяла в меня беспокойство вчера и позавчера.

Два или три дня назад я спустился в долину, гулял там, переступая с камня на камень. И там, и тут из брызг, словно Афродита, рождались подёнки с прозрачными крыльями и взлетали прямо в небо над долиной. Наверное, ты знаешь, что в небе у них состоится красивая свадьба. Я прошелся чуть-чуть и наткнулся на нечто странное. Я подошел к берегу высохшего озерца, от которого осталась небольшая лужа, и это было в луже. Ее поверхность переливалась, словно разлитая нефть. Что бы ты думал? Это были трупики подёнок с прозрачными крылышками, бесчисленное множество, может быть, десятки тысяч. Сплошной пленкой они покрывали поверхность воды, от сложенных крылышек исходил блеск, словно от масла. Это было кладбище поденок, которые завершили откладывание яиц.

Зрелище поразило меня до глубины души. Я испытал жестокую радость, вероятно, одного рода с той, что переживает извращенец, раскопавший могилу и наслаждающийся видом трупа.

Ничто в этой долине меня не радовало. И камышовки, и синицы, и молодая зеленая поросль, что клубилась в белых солнечных лучах, казались мне не более чем неясными умозрительными образами. Мне была необходима трагедия. Тогда возникало равновесие, тогда мои умозрительные образы приобретали ясность. Мое сердце как злой дух томится в унынии. И только тогда, когда уныние становится совершенным, мое сердце успокаивается.

— Ты вытираешь под мышками. Выступил холодный пот? У меня тоже. Не расстраивайся. Представь, что это нечто вроде липкой спермы. Тогда уныние станет совершенным.

Под сенью сакуры закопано мертвое тело!

Откуда появилась мысль о закопанном трупе, ума не приложу, но теперь она стала одним целым с сакурой и, сколько ни тряси головой, никак не хочет отвязываться.

Сейчас я чувствую желание выпить сакэ за цветение сакуры с таким же правом, как и те крестьяне, что устраивают пикник под ее сенью.

До чего же занятные уши у кошек. Тоненькие, прохладные, словно побеги бамбука, с внешней стороны поросли шерсткой, с внутренней гладкие и блестящие. И жесткие, и мягкие одновременно, нечто исключительно своеобразное по своей природе. Еще в детстве при виде кошачьих ушей я не мог отделаться от фантазии — пробить уши, словно билет компостером: «бац». Ну не жестоко ли?

Нет. В сущности, все из-за той непостижимой притягательности, которой обладают кошачьи уши. Не могу забыть, как однажды ко мне пришел один строгий и очень серьёзный гость, и на колени к нему забрался котенок, — так гость то и дело пощипывал его за ухо.

Подобные фантазии, как ни странно, достаточно привязчивы. Пока мы не претворим в жизнь наши детские фантазии, такие, как эта про кошку и компостер, они остаются в нашей унылой и скучной взрослой жизни. А что, если кто-нибудь из взрослых, трезво мыслящих, вдруг возьмет и разрежет ухо кошки, зажатое между двух листов картона, словно сэндвич? — Что только не приходит в голову! Однако недавно я обнаружил роковой просчет в своих фантазиях.

Если взять кошку за уши, как кролика, то ей не будет больно. Уши у кошек построены таким образом, что им не больно, если их дергают. На ушах каждой кошки можно обнаружить следы, словно бы когда-то ее уже дернули за ухо и чуть не оторвали его, А на месте отрыва пришили заплатку. И для тех, кто верит в сотворенность, и для тех, кто верит в эволюцию, это не больше, чем занятное, комичное ухо. Когда дергаешь за ухо, эта заплатка слегка растягивается. Поэтому кошки остаются совершенно равнодушными, когда их дергаешь за уши. А больно ли им, если сжать ухо, ну, скажем пальцами? Вовсе нет, как бы сильно вы ни сжимали, им совсем не больно. Я подергал кошку за уши, как мой гость, о котором я недавно говорил, и она лишь изредка мяукала. Я стал подозревать, что уши кошек бесчувственны, и вслед за тем моя фантазия о компостере, пробивающем уши, опять ожила. Как-то раз, забавляясь со своей кошкой, я укусил ее за ухо. Это было настоящее открытие. Стоило мне укусить эту бестию, как она громко закричала. Моя давнишняя фантазия тут же рассыпалась в прах. Кошкам больнее всего, когда их кусают за ухо. Их крик начинается с чуть слышного звука. Чем сильнее кусаешь ухо, тем сильнее она кричит. Звук возрастает crescendo, словно бы на деревянном духовом инструменте.