Лимон - Кадзии Мотодзиро

Вот, собственно говоря, и весь рассказ. Однако я могу сказать, что наблюдал тогда за лягушкой в самой что ни на есть природной среде. Еще раньше у меня был похожий случай.

Я пошел на реку и поймал одну лягушку. Думал поместить ее в ушат и понаблюдать. Я взял ушат, которым пользовался в бане. Положил в него речных камней, налил воды, закрыл стеклом, как крышкой, и поставил в комнате. Однако лягушка не хотела вести себя, как на природе. Я бросил внутрь муху, но она упала на поверхность воды и не привлекла внимания лягушки. Мне наскучило, и я отправился на горячие источники. Когда я вернулся, то совсем уже позабыл о своей лягушке, как вдруг услышал какой-то всплеск внутри ушата. «Вот как», — подумал я и подскочил к ушату, но лягушка по-прежнему пряталась среди камней. Следующий раз я вышел погулять. Возвращаюсь, и опять тот же звук. Несколько раз повторялось одно и то же. Как-то вечером я отставил в сторону свою лягушку и взялся за книжку. Вдруг я пошевелился, и она опять прыгнула в воду. Так что мне удалось понаблюдать за ней в естественных условиях только за чтением книги. Открыв мне, что она прыгает, когда пугается, она ускакала через оставленные незатворенными раздвижные перегородки, оставив следы по всей комнате. — Больше я ни разу не повторял такого эксперимента. Чтобы наблюдать лягушек в естественном состоянии, нужно идти на речку.

Как-то раз лягушки пели особенно громко. Лягушачье кваканье было слышно даже на шоссе. Я свернул с шоссе, прошел через рощу криптомерии и спустился к мелководью, как и обычно. В лесу на другой стороне реки красиво щебетала синяя птица руритё.[84]Эта птица, казалось, наслаждается сегодня жизнью в долине так же, как и лягушки. Деревенские жители говорили, что в расщелине между гор, где растет множество деревьев, живет всего лишь одна синяя птица. Стоит другим птицам прилететь туда, как начинается ссора, и она всех прогоняет. Когда я слышу щебет руритё, то вспоминаю тот рассказ и думаю, что это правда. По пению птицы было понятно, что ей вполне достаточно собственного щебета и эха. Щебет был чистый и отзывался звонким эхом в залитой солнцем долине, которая за день менялась множество раз. Наслаждаясь своей ежедневной прогулкой по долине, я часто насвистывал себе под нос, подражая птице.

Если приехать в Нибира, там их называют «синие птицы из Нибира», если приехать в Сэконотаки, там они называются «синие птицы из Сэконотаки».

Рядом с мелководьем, к которому я спускался, жила одна синяя птица. Услышав непрекращающееся кваканье лягушек, я тотчас же устремился к воде. И вдруг лягушачья музыка прекратилась. Я сел на корточки, повернувшись лицом в заранее определенную сторону. Через некоторое время они вновь запели. Здесь было особенно много лягушек. Их голоса разносились над рекой и возвращались эхом. Они звучали издалека, словно бы их приносил ветер. Звук поднимался на гребнях волн рядом с берегом и достигал наивысшей точки прямо у моих ног. Передача звука была еле уловимой, словно перед моими глазами беспрерывно рождалось и покачивалось какое-то видение. Наука говорит, что первые живые существа, которые обладали на земле голосом, родились в каменный век, это были амфибии. Какое-то возвышенное чувство возникает в душе, когда слушаешь первый хор жизни, звучавший на земле. И правда, подобная музыка заставляет дрожать сердца слушающих ее, наполняет грудь радостью и, наконец, вызывает слезы на глазах.

Прямо у моих ног сидел один самец. Он дрейфовал по волнам хорового пения, с определенными интервалами времени его горло начинало вибрировать. Я искал глазами его самку. Отделенная от него потоком воды, на расстоянии не больше тридцати сантиметров, под камнем тихо устроилась лягушка. Скорее всего, это и была она. Я наблюдал за ними какое-то время и заметил, что каждый раз, когда поет самец, она вторила ему «гэ-гэ» голосом, полным удовлетворения. А голос самца становился все звонче. Он пел с полной отдачей так, что звук отзывался даже в моей груди. Через некоторое время я опять внезапно обнаружил его голос в хоровом ритме. Пение становилось все громче. Самка продолжала отвечать «гэ-гэ». Однако оттого, что голос ее не модулировал, пение казалось более спокойным по сравнению со страстным пением самца. Теперь что-то должно было произойти. Я ждал, когда настанет этот момент. И, как я и предполагал, страстное пение самца прервалось, он спустился с камня и поплыл по воде. Более проникновенной сцены мне не приходилось видеть. Он плыл в поисках самки, напоминая ребенка, который нашел маму и бросается к ней со слезами. Он пел «гё-гё-гё-гё», плывя ей навстречу. Есть ли более трогательное ухаживание, чем это! Они словно демонстрировали мне свои чувства.

Конечно же, он благополучно добрался до того места, где ждала его самка. Они спарились. В свежем чистом потоке. — Однако самым красивым в их страсти было то, как самец плывет навстречу самке. И на этом свете существует такая красота! — подумал я и погрузился в звуки лягушачьего пения, от которого покачивались волны на отмели.

Ёсида был болен туберкулезом. С первыми же холодами поднялась высокая температура и начался нестерпимый кашель. Когда он кашлял, ему казалось, что все в груди переворачивается. За какие-то четыре или пять дней от него остались лишь кожа да кости. Потом он уже не кашлял. Не потому, что кашель прошел, просто мышцы живота так уставали, что он больше не мог кашлять. А стоило хоть один раз кашлянуть, как сердце начинало бешено колотиться, и пока оно не успокаивалось, ему бывало очень плохо. Он переставал кашлять потому, что ослаб, лишился сил, которые еще были в начале болезни. Дышать было все труднее, поэтому приходилось делать частые и неглубокие вздохи.

До того, как болезнь обострилась, Ёсида считал, что у него обычный эпидемический грипп. Он инстинктивно пытался избежать правды, вновь и вновь говорил себе: «Завтра должно быть лучше», однако обманывался в своих ожиданиях, напрасно терпел, откладывая визит к врачу со дня на день, бегал в уборную, когда становилось тяжело дышать. А когда он решился наконец позвать врача, он уже был худой как щепка, с впалыми щеками, еле двигался. За два-три дня в постели на его теле даже появились следы, напоминающие пролежни. Он то и дело повторял: «Вот так», «Вот так», а потом ослабевшим голосом начинал жаловаться: «Как тяжело, как плохо». Каждую ночь это томление, возникающее непонятно откуда, изматывало и без того ослабевшие нервы Ёсида.

Никогда прежде такого с ним не случалось, он мучительно пытался отыскать причину этого беспокойства. Возможно, он так ослаб от повышенного сердцебиения, или это было обычным проявлением болезни, или его чувствительная нервная система заставляла его переживать эти муки. — Ёсида почти не мог двигаться, дышал с трудом, сохраняя по возможности неподвижное положение, которое, как он полагал, со стороны выглядит чопорным. Он спрашивал себя, что будет с ним, если что-то неожиданно нарушит это равновесие. Ёсида серьезно размышлял над тем, что один или два раза в жизни ему придется столкнуться с серьезным землетрясением или пожаром. Ёсида понимал необходимость непрекращающихся усилий, чтобы продолжать жить дальше в таком состоянии. Если у него вдруг появится тень сомнения, как у канатоходца, то ему суждено тут же упасть в бездну глубокого страдания. Однако сколько бы он об этом ни думал, никак не мог найти решения задачи из-за отсутствия необходимых знаний. Ведь чтобы разобраться в причине тревоги, или хотя бы для того, чтобы рассудить, что так, а что не так, ему все равно не оставалось ничего иного, как исходить из собственного чувства тревоги. Естественно предположить, что в результате он пришел бы к тому, что окончательно перестал понимать, что происходит. Однако Ёсида даже в таком состоянии вряд ли мог просто примириться, отчего его муки с каждым днем лишь умножались.