Холод черемухи - Ирина Муравьева

Он быстро опустил руки и пошёл обратно в спальню. Покусывая губы и слегка усмехаясь, Вера пошла за ним. Он сидел на кровати и застёгивал рубашку.

– Да подождите вы, месье Форгерер! – с досадой сказала она и села к нему на колени. – Вы, Коля, ей не изменяете! Разве вы меня любите? Нет. А я вас? И я вас. Мы просто товарищи, мы артисты, мы с вами друзья по несчастью. Ну, капелька, может, разврата закралась. Так это же капелька! Её в океане любви и не видно! Никто и разглядывать даже не станет! Мы с вами немножко погрелись, потёрлись слегка друг о дружку. Вы, кстати, знаете, что балерины – самые холодные женщины на свете? Я разве вам не говорила? Так я вам скажу. Нас почти с детских лет начинают поднимать мужчины. А как они нас поднимают? Вот так: между ног. – Она расставила ноги и показала, как поднимают балерин. – И там у нас самое твёрдое место! Железная кость! – Каралли засмеялась и поцеловала его нахмуренный лоб. – Я, Коля, вам вроде сестры. Ко мне ревновать – просто дикость.

– Замолчите, Вера, прошу вас, – сморщившись, сказал Форгерер.

Каралли встала с его колен и села рядом на постели.

– Я вас не удерживаю, кстати. – Она пожала плечами. – Хотите рискнуть? Ну, рискуйте. Но только сначала всё-таки напишите ей письмо и перешлите его через дипломатическую почту. Карсавина сделает. Она в этом может помочь, иначе письмо не дойдёт, перехватят. А вы не подумали, Коля, что ей ваше появление сейчас там, в Москве, головы может стоить?

– Алексеев, я слышал, приезжает сюда вместе с Немировичем, всю труппу везут на гастроли, – пробормотал Николай Михайлович. – Они собираются вернуться обратно, им там присвоили звание академического театра. Взяли под защиту государства.

– Ох, Константин Сергеевич! Купеческий ум, оборотистый! – засмеялась Каралли. – Тот ложного шага не сделает! Великий актёр, величайший! И Васька Качалов не промах!

– Я хотел попроситься к ним в труппу и с ними вернуться.

– Не надо! – вдруг страстно сказала Каралли. – Коля, родной мой, голубчик мой, только не возвращайтесь в Россию! Это чума, Коля! Оттуда сейчас бежать нужно, выползать оттуда, людей на руках выносить! Вы ей там не поможете, вы всех их погубите! Или вы, Коля, думаете, что подвал, где расстреливают по двести человек за день, это сказка? Газетам не верите, так хоть людей послушайте!

– Хорошо, я ей напишу, – пробормотал Николай Михайлович. – Вы правы, наверное. Я напишу и Христом Богом буду умолять её.

У него вдруг мелко задрожало лицо.

– Я буду умолять её, совру ей, что болен смертельно, я на всё пойду, лишь бы она послушалась!

Каралли задумчиво покачала головой:

– Там ведь у них маленький мальчик, вы мне говорили?

– Да, сын сестры Тани.

– В газетах писали недавно, что большевики собираются всех детей до семилетнего возраста вырезать, чтобы никакой памяти о том, что сейчас происходит, у детей не осталось.

– Но это ведь бред! – содрогнулся Форгерер.

– Конечно, на то и газеты! Но вы напишите в письме, что о ребёнке они обязаны подумать. Что ждёт там этого ребёнка? А он из дворянской семьи, между прочим!

Ребёнок из дворянской семьи спал, и мама его лежала рядом – она опять была рядом, и сегодня ему наконец-то сказали, что мама выздоровела и можно пойти к ней и даже обняться, – мама лежала рядом, вся заплаканная и почему-то в шапочке, похожей на ту, в которой ходила купаться в купальню, когда они, кажется, жили на даче, но он был тогда слишком мал и шапочку эту почти не запомнил. Они лежали рядом на маминой кровати, его лоб прижимался к её плечу, и мама то и дело поворачивала голову и целовала его в затылок. Он спал и почти не чувствовал её губ, зато сильно чувствовал тепло, которое насквозь пронизывало его сон, и помнил, что этим теплом была мама, лежащая рядом и всё ещё плачущая.

В самой середине сна он вдруг тоже заплакал, и это случилось потому, что ему приснилась девочка, которую они с Алисой видели вчера в сквере, и девочка поразила его тем, что не шла, как все люди, ногами, а ныряла на больших костылях, которые держала в обеих руках, упираясь в них и вскидывая очень острые плечи, под которыми торчали чёрные набалдашники этих её костылей, и, поравнявшись с ними, она внимательно, ласково и горько посмотрела на него своими очень ясными тёмно-карими глазами. И так посмотрела, что у него в душе перевернулось что-то, хотя он не понял: зачем, отчего, и знать ничего он не знал о душе, поскольку и слово «душа» ему не попадалось.

А мама, услышав, что он плачет, крепко обняла его – ещё крепче – и начала тихо раскачиваться вместе с ним и еле слышно бормотать ту песенку, которую он хорошо помнил:

Молодец ты будешь с виду

И казак душой,

Провожать тебя я выйду,

Ты махнёшь рукой!

И девочка сразу исчезла, а сон стал густым, светло-жёлтым, просторным.

И тут ворвалась, вся холодная, Дина и тут же залезла к ним под одеяло.

– Весна, а смотри: холодрыга какая!

– Тише! – прошептала Таня. – Ты так топаешь, что весь дом дрожит!

– Танька, какое счастье, что ты опять в здравом рассудке! Ей-богу, я думала, что ты так и останешься!

Таня показала глазами на Илюшу:

– А с ним что бы было?

– Вырастили бы! – присвистнула Дина. – Ты обедала?

Таня покраснела в темноте:

– Откуда у нас эта рыба, котлеты?

Дина вытянулась на кровати и руки закинула за голову.

– Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный, и в этой глупости несчастной у ваших ног я признаюсь!

Таня всмотрелась в её сильно и бессмысленно блестящие глаза.

– А ну подыши на меня!

– Да что дышать? Пьяная я, Господи, в дым я пьяная! Тебе ещё дышать нужно? Ну, дышу!

И сестра, широко раскрыв рот, задышала на Таню ароматным алкоголем.

– Где ты была? – отворачиваясь, спросила Таня.

– Татка, подожди! – зашептала Дина и быстро несколько раз поцеловала Таню в плечо. – Я вот думаю: что это за жизнь у нас, а? У тебя и у меня? Мать какая-то безумная, ей-богу! Сначала тебя бросила, потом меня бросила, и где она теперь, кто ей целует пальцы, мы с тобой даже и не знаем! Одно письмо в год: «Ах, милые доченьки!»

– Что ты гадости говоришь? – сморщилась Таня. – Какие сейчас письма? Бог знает, увидимся ли…

– А ну её, право! – пьяным смехом засмеялась Дина и тут же зажала рот рукой. – Я её раньше так любила, так любила! В детстве, бывало, она меня уложит спать и заходит в нашу с нянькой комнату на ночь меня перекрестить. А они с отцом каждый вечер куда-то уезжали: то в театр, то в гости. Она войдёт, вся разодетая, элегантная такая, что у меня от восторга горло перехватывало, – над губой эта её родинка, лицо молодое, узенькое, ресницы, чёлочка, а смотрит уже невнимательно, не обо мне уже думает, а о том, как вот она сейчас отцу покажется, и он ахнет…