Банк, хранящий смерть - Дэвид Дикинсон

Хозяин встал из-за стола, чтобы проводить Пауэрскорта. Коридор, который вел к парадной двери, тоже украшали картины, изображавшие сцены игры в крикет.

— Скажите, лорд Пауэрскорт, а есть у вас любимый удар? В крикете, я имею в виду.

— Да, есть, — отвечал Пауэрскорт, чувствуя облегчение от того, что разговор вновь вернулся к крикету, — у меня всегда была слабость к поздней подсечке.

— Поздняя подсечка, лорд Пауэрскорт! — Де Ротшильд размахнулся воображаемой битой. — Это такой опасный удар! Если глазомер подведет, если вы хоть немного ошибетесь в расчетах, тогда все пропало — конец ваших подач, верно?

— Вы совершенно правы, мистер де Ротшильд.

— И частенько вам приходится прибегать к этой подаче, этой поздней подсечке?

— Нечасто. Уже много лет я ее не использовал, — признался Пауэрскорт и радостно вышел на прохладный утренний воздух.

— Очень хорошо, лорд Пауэрскорт, очень хорошо. Рад это слышать.

Трескучий стариковский смех продолжал звучать в ушах Пауэрскорта, пока он шел по улице.

Письмо пришло странным кружным путем. Оно было отправлено из британского посольства в Берлине на имя Пауэрскорта, но послано на адрес банка Уильяма Берка.

«Germanii ad lapides nigros in Hibernia arma et pecuniam mittent. Maius XVII–XX. Johannis». «Между 17 и 20 мая немцы собираются послать оружие и деньги к черным камням Ирландии. Джонни», — в десятый раз переводил Пауэрскорт с латыни, сидя в отдельном купе поезда, увозившего его в Блэкуотер. Ничего больше. Через неделю, подсчитал Пауэрскорт. У меня есть неделя, чтобы добраться до Ирландии.

Инспектор Вильсон уже ждал Пауэрскорта — за пять минут до назначенного срока, одиннадцати часов, — у блэкуотерского дома.

— Доброе утро, милорд. Неприятная сегодня у нас погода.

Пауэрскорт подумал, что почти все население острова постоянно думает и говорит о погоде. Небо было затянуто облаками, темные тучи угрожали пролить дополнительные водные потоки на верхние этажи здания, находившегося за их спинами.

— Не могли бы вы, инспектор, пока расспросить мистера Чарлза Харрисона, который ждет нас в библиотеке, о его передвижениях. — Он заговорщицки улыбнулся полицейскому. — Мне необходимо переговорить с дворецким о событиях двух последних дней.

«Или последних двадцати лет», — добавил он про себя.

— Хорошо, сэр. Пожарные снова прочесывают дом, — доложил инспектор Вильсон. — А этот мистер Харди, сэр, — в жизни не видал более жизнерадостного человека! С самого утра ползает по полу и все время что-то напевает себе под нос. Какую-то песенку про ключи, милорд.

— Может, он влюблен, инспектор? — предположил Пауэрскорт.

— Ну, в пожары-то он точно влюблен, можете мне поверить, — отвечал Вильсон. — Если бы это не было его профессией, так сказать, я бы посчитал, что он рехнулся на пожарах — настоящий пироманьяк.

Инспектор Вильсон направился в библиотеку и исчез в развалинах. Пауэрскорт медленно пошел к черному входу, обдумывая по пути предстоящий разговор.

Он нашел дворецкого в большой комнате на половине прислуги, тот натирал серебро. Один угол комнаты занимала огромная плита, над которой в строгом порядке висели ряды медных сковородок. Здесь была еще большая раковина с длинной сушильной доской, где рядами сушились чашки и тарелки. Над камином чуть криво висел портрет королевы Виктории — она строго взирала на своих подданных, трудившихся в людской. У стола, на котором были расставлены подсвечники, стояло несколько кресел.

— Вы, должно быть, мистер Джонс, местный дворецкий, — решительно начал Пауэрскорт.

— Именно так, сэр. А вы, должно быть, лорд Пауэрскорт. — Он протянул серую в пятнах от полировочного средства руку.

— Но вы также мистер Голдшмит, или мне следовало сказать, герр Голдшмит из Франкфурта, бывший совладелец «Голдшмит и Хартман»?

С самого отъезда из Лондона Пауэрскорт решал, в какой момент лучше пустить в дело козырную карту. Если сделать это слишком рано, можно не суметь воспользоваться преимуществом. А если показать ее слишком поздно, можно потерять перевес сил. Пожимая руку дворецкого, он не мог решить, когда ему кинуть бомбу. И вот ход сделан.

Повисло долгое молчание. Джонс продолжал натирать подсвечники. Пауэрскорт увидел в них отражение комнаты, королевы Виктории и самого себя — все вытянутое до невозможных размеров, как на картинах Эль Греко.

Джонс поднял на него глаза. Он был невысокого роста, тощий как скелет, волосы уже поседели, лицо чисто выбрито. Дворецкий взял в руки последний подсвечник.

— Позвольте, я закончу работу, милорд. Я всегда считал, что любое дело следует делать как следует.

«Какое дело? — подумал Пауэрскорт. — Дело отмщения, после того как умерло целое поколение?»

Подсвечник поскрипывал в руках дворецкого. Пауэрскорт заметил, что Джонс нервно переминается с ноги на ногу.

Наконец последний подсвечник заблестел и занял надлежащее место в аккуратном ряду своих собратьев, в ожидании свеч, в ожидании огня.

— Лучше пройдемте сюда, милорд.

Джонс повел его по узкому коридору. На полках вдоль стен лежали щетки и кастрюли, тряпки и вакса. В конце коридора они повернули налево. В нескольких футах впереди была дверь, когда-то ее выкрасили черной краской, но теперь она вылиняла и стала неопределенного сероватого оттенка, как и все вокруг.

— Входите, пожалуйста, лорд Пауэрскорт.

На одно ужасное мгновение Пауэрскорт подумал, а не прячет ли Джонс у себя в комнате оружие? Что, если его жизни суждено оборваться в подвальных помещениях Блэкуотера? Он оглядел комнату. Это было самое поразительное помещение, какое он когда-либо видел. Прямо перед ним было два окна, верхняя часть которых находилась на уровне лужайки. Стена слева была вся покрыта репродукциями картин, изображающих сцены из жизни Христа — от Благовещения до притчи о насыщении пяти тысяч человек и далее к Тайной вечере и ночи в Гефсиманском саду. Большинство картин были дешевыми подделками, но Пауэрскорту показалось, что он узнал несколько гравюр Рафаэля. Под картинами стояла простая, почти монашеская, кровать — жесткая и строгая. «Фра Анжелико пришел в Блэкуотер», — подумал Пауэрскорт, его мысли все еще были поглощены религиозными сюжетами.

Но противоположная стена была еще поразительнее. В центре висел огромный крест, сделанный из золотых монет, впаянных в металлическую основу. Приглядевшись, Пауэрскорт заметил, что монеты лишь слегка расплавили, а потом вдавили тяжелым предметом в кузне. Поверхность креста была грубой и шероховатой, что придавало ему еще больше выразительности. Стена по обе стороны от креста была покрыта ракушками. Одинаковыми ракушками. Ракушками, которые отмечали пути паломничеств на континенте, ракушками, которые на протяжении веков подсказывали путь пилигримам, отправлявшимся в Испанию к священной гробнице апостола Иакова в Сантьяго-де-Компостела. Это были раковины Атлантики, вехи великого пути, который вел от церкви Святого Иакова в Париже или Святой Марии Магдалины в Бургундии или собора Нотр-Дам в Авере, через перевал в Пиренеях, а потом еще двести пятьдесят миль до Камино-де-Сантьяго, пока пилигримы не останавливались очарованные и умиротворенные у портала храма. Вехи долгого пути к телу апостола Иакова, которое в четвертом веке вместе с отрубленной головой было доставлено в лодке из Палестины к северным берегам Испании, а затем погребено с почестями в соборе в Сантьяго. Пауэрскорт знал эту историю. В детстве он был зачарован легендой о том, как тысячу лет тому назад испанцы обратились к святому Иакову, и тот помог им одержать победу в последней неравной битве с маврами. В битве, которая определила, что кресту, а не полумесяцу суждено править Западной Европой.